Дела под Кромами и вправду были худы. Крепость стояла на холме так, что обрушить на неё всю громаду войска воевода Мстиславский не мог. Кромы можно было воевать по узкой тропе малыми силами, а это не приносило успеха. Фёдор Иванович бросал на крепость отряд за отрядом, но казаки, сидящие за дубовыми стенами, отбивались. По приказу Мстиславского по снегу, надсаживаясь, стрельцы подтащили тяжёлые мортиры, проволокли сквозь камыши пушку «Лев Слободской» и, не жалея пороха, ударили по городу жестоким ядерным боем.

Фёдор Иванович с воеводами, подъехав на тонувших в снегу конях к пушкарям, остановились близь зевластой, ухавшей так, что звенело в ушах пушки «Лев Слободской». Пушка ахала надсадно, лафет, зарываясь в снег, откатывался, и калёное ядро чёрным мячиком, уменьшаясь и уменьшаясь в размерах, летело к крепости. Хрипя и ругаясь, пушкари наваливались на лафет, толкали вперёд, забивали в ствол картузы с порохом, вкатывали ядро, подносили фитиль. Пушка, казалось, приседала на литых колёсах и, выплёвывая белый дым, с грохотом выплёскивала полотнище слепящего огня.

Через пять часов ядерного боя дубовые стены крепости занялись огнём. Надворотная башня, сложенная теремом, задымилась, но дым спал, и голубоватое пламя — так горит только дуб — ровно и сильно охватило стены. Жар дубовых плах был так велик, что по направлению ветра на холме начал оседать и таять снег. Обнажились проплешины чёрной земли.

Боярин Василий, нетерпеливо поддёрнув за уздцы свою кобылку, сказал возбуждённо:

— Ну, теперь время!

Фёдор Иванович, не отвечая, покосился на него. Обидный то был взгляд, едкий. Боярин Василий, сгоряча, не подумав, в другой раз сказал:

— Что медлим? Сей миг ударить — и конец ворам.

Фёдор Иванович развернул коня и только тогда ответил, как отвечают несмышлёному дитяти:

— Жар велик — к крепости не подойдёшь. Завтра, на рассвете, будем воевать Кромы.

Пустил сильно жеребца, как ежели бы и говорить было не о чем. Высоко выбрасывая ноги, хрипя, с трудом высигивая из сугроба, жеребец пошёл по полю.

Боярин Василий поперхнулся, губу закусил, перемогая обиду.

Крепостные стены пылали всю ночь. Страшный то был костёр, горевший в безветрии на высоком холме. Языки пламени вскидывались высоко, и по холму метались чёрные тени, и из огня, и из чёрных теней всю же ночь голосили колокола городских церквей. Было в этих голосах столько жалобы, что нехорошо становилось в душах у стрельцов, обтекавших заставами широкий холм. К плачу на Руси привычны — жизнь русскому человеку редко улыбку дарит, больше слёзы. Но всё одно: лилось неумолчное из пламени на холме «Бом! Бом! Бом!» — и зябко становилось и одному, и другому, и третьему. Понимали — там, в пламени, христианские души и думали: а за что им такая мука? В ночи тишина особенно чутка, и ухо улавливало каждый оттенок рождённых медью звуков, чувствовало их глубину, лад, проникающий в такие тайные глубины человека, что он не может не отозваться и не откликнуться на их зов.