Когда Уленшпигель спустился вскоре после Ламме в камбуз, Ламме спорил с Неле.

— Нет, я не лягу, нет, я не лягу! — говорил он. — Я буду лежать, а они будут лазить в мои кастрюли? Я не теленок, чтобы валяться с утра до ночи на подстилке!

— Не горячись, Ламме! — успокаивала его Неле. — Откроется твоя рана, и ты умрешь.

— Что ж, и умру! — подхватил Ламме. — Мне надоело жить без жены. Мало того, что я ее потерял, а ты еще не даешь мне, корабельному коку, приглядывать за кушаньями! Неужели ты не знаешь, что самый запах подлив и жарких целебен? Он укрепляет мой дух и служит мне утешением в бедах.

— Слушайся нас, и мы тебя вылечим, Ламме, — сказала Неле.

— Я сам хочу, чтобы вы меня вылечили, — подхватил Ламме, — но я не могу допустить, чтобы какой-нибудь мерзавец, невежда, вонючий, слюнявый, сопливый, с гноящимися глазами занял престол корабельного повара и начал запускать грязные пальцы в мои подливки. Я его пристукну деревянной ложкой — в моих руках она сразу станет железной.

— Как бы то ни было, тебе нужен помощник, ведь ты же болен… — заметил Уленшпигель.

— Мне — помощник? Помощник — мне? — взревел Ламме. — Да ты так же набит неблагодарностью, как колбаса — рубленым мясом! Мне — помощник? И ты, мой сын, говоришь это мне, своему другу, — ты, которого я так долго и сытно кормил? Вот когда откроется моя рана! Коварный друг, кто же тебя здесь так хорошо накормит, как я? Что же с вами обоими станется, если я тебе, господин капитан, и тебе, Неле, не приготовлю этакого аппетитного рагу?

— Уж мы сами как-нибудь похозяйничаем в камбузе, — сказал Уленшпигель.

— Уж ты похозяйничаешь! — воскликнул Ламме. — Кушать в камбузе, обонять, вдыхать его запахи — на это ты способен, но трудиться в камбузе — это не по твоей части. Господин капитан, бедный мой друг! Да я, не в обиду тебе будь сказано, подам тебе лоскуты от кожаной сумки, а ты скажешь, что это кишки, но только жесткие. Позволь мне, позволь мне, мой сын, исполнять мои поварские обязанности, а не то я высохну, как щепка!

— Что ж, исполняй, — сказал Уленшпигель, — но если ты не поправишься, я запру камбуз, и мы будем питаться сухарями.

— Ах, сын мой! — плача от радости, воскликнул Ламме. — Ты добр, как Божья Матерь.

4

4

Как бы то ни было, он, по-видимому, выздоровел.

Каждую субботу гёзы могли наблюдать, как он длинным ремнем измеряет толщину монаха в поясе.

В первую субботу он сказал:

— Четыре фута.

Потом измерил себя, сказал:

— Четыре с половиной.