— Бедное нежное тело! — воскликнул Ламме. — Ох, это позорное пятно на подвенечном твоем уборе!

— Ламме! — сказала она. — Он говорил от имени Господа и святой нашей матери-церкви — могла ли я его ослушаться? Я не переставала любить тебя, но я дала страшные клятвы Пречистой Деве не отдаваться тебе. И все-таки я питала слабость — слабость к тебе. Помнишь гостиницу в Брюгге? Я была у Калле де Нажаж — ты проехал мимо на осле вместе с Уленшпигелем. Я пошла следом за тобой. У меня были деньги, на себя я ничего не тратила, а что ты голоден — это я поняла сразу. Я потянулась к тебе, во мне заговорили жалость и любовь.

— Где он теперь? — спросил Уленшпигель.

— Злые люди на него наклепали, по его делу было назначено следствие, и в конце концов отец Адриансен принужден был покинуть Брюгге и укрыться в Антверпене, — отвечала Каллекен. — Мне говорили на флиботе, что его взял в плен мой муж.

— Что? — вскричал Ламме. — Монах, которого я откармливаю, это и есть?..

— Да, — закрыв лицо руками, отвечала Каллекен.

— Дайте мне топор! Дайте мне топор! — взревел Ламме. — Я его убью, а сало блудливого этого козла продам с торгов. Скорей назад, на корабль! Шлюпку! Где шлюпка?

— Убить или хотя бы ранить пленника — это подло, — заметила Неле.

— Что ты смотришь на меня злыми глазами? Ты не дашь мне его убить? — спросил он.

— Не дам, — подтвердила Неле.

— Ин ладно, — сказал Ламме, — я ему ничего худого не сделаю. Только дай мне выпустить его из клетки. Шлюпку! Где шлюпка?

Малое время спустя они сели в шлюпку. Ламме усиленно греб и плакал всю дорогу.

— Ты огорчен, муженек? — спросила Каллекен.

— Нет, — отвечал он, — мне весело: ведь ты больше никогда от меня не уйдешь?

— Никогда! — сказала она.

— Ты говоришь, что осталась чистой и верной мне. Но, моя ненаглядная, любимая Каллекен, я жил надеждой когда-нибудь с тобою встретиться, и вот теперь из-за этого монаха наше блаженство будет отравлено ядом — ядом ревности… Когда мне взгрустнется или же когда я просто-напросто устану, ты непременно привидишься мне голой, мне почудится, что твое прекрасное тело предают гнусному бичеванию. Весна нашей любви была моя, а лето — его. Осень будет ненастная, за ней придет зима и похоронит неизменную мою любовь.

— Ты плачешь? — спросила Каллекен.

— Да, — отвечал Ламме, — что прошло, то уже не вернется.

Тут вмешалась Неле:

— Если Каллекен была и вправду тебе верна, она должна тебя бросить за то, что ты такой злюка.