— Где ж Зуда? — спросил Эйхлер.

— Он сослан в Камчатку, — отвечал офицер, наряженный в экзекуцию.[255]

— Благодарение богу! — воскликнул с чувством Волынской, — хоть одним меньше!

Негодование вылилось на лице Эйхлера.

— А разве меня выкинете из вашего счета, — сказало новое лицо, только что приведенное на лобное место (это был служка несчастного архиепископа Феофилакта), — по крайней мере я благодарю господа, что дозволил мне умереть не посреди рабов временщика. Утешьтесь! мы идем в лоно отца небесного.

Друзья, старые и новые, обнялись, прочитали с умилением молитву, перекрестились и ожидали с твердостью смерти.

Сначала пала рука Волынского, потом три окровавленные головы (его, Щурхова и Перокина). Эйхлер и служка не удостоены этой чести: их наказали кнутом и сослали в Сибирь, в каторжную работу. Графу Купшину (по лишении его чинов!..) отрезали язык и дали паспорт в вечную ссылку. Видно было по знакам его, что он просил смерти.

В это время раскаленное ядро солнца с каким-то пламенным рогом опускалось в тревожные волны Бельта,[256] готовые его окатить,[257] залив, казалось, подернулся кровью. Народ ужаснулся… «Видно, пред новой бедой», — говорил он, расходясь.

Все мертвое отвезли на телеге, под рогожкою, на Выборгскую сторону, ко храму Самсона-странноприимца;[258] все живое выпроводили куда следовало.

Предание говорит, что на лобном месте видели какого-то некреста, ругавшегося над головою Волынского и будто произнесшего при этом случае: «Попру пятою главу врага моего». По бородавке на щеке, глупо-умильной роже, невольническим ухваткам можно бы подумать, что этот изверг был… Но нет, нет, сердце отказывается верить этому преданию.

Вскоре Тредьяковский получил кафедру элоквенции.

Предание говорит также, что на первом этапе нашли Эйхлера, плавающего в крови, и подле него ржавый гвоздь, которым он себя умертвил.

Со дня казни полиция беспрестанно разбирала в драке людей Волынского, пустившихся в пьянство, с людьми Бирона. Неугомонных принуждены были выслать из города, а некоторых наказать плетьми.

От всего этого разрушения осталась одна несчастная Волынская, — божье дерево, выжженное почти до корня ужасною грозою. Она дала слово жить для своего младенца — и исполнила его.

Все имение осужденных было взято в казну. Жене бывшего кабинет-министра оставили дворов пять в каком-то погосте, удаленном от Петербурга. За нею просились все дворовые люди; но позволили идти только двум старикам.

Ледяной дом рухнулся; уцелевшие льдины развезены по погребам. В доме Волынского, прежде столь шумном и веселом, выл ветер. Народ говорил, что в нем поселился дух…