© ООО «Издательство „Эксмо“», 2003

* * *

Мать с отцом ломали руки —

Народился я на муки!

Я, беспомощный, кричал,

Словно бес меня терзал[1].

У детей и мертвецов нет души.

Господи, узри нашу семью, что простерлась ниц пред Тобой.

Один

Один

На бабулином лице появляется эта ее злобная улыбка, оба зуба видны: золотой и черно-коричневый. Может, кто-то спустится в кладовку, принесет ей что-нибудь, интересуется она.

Ей чего-то хочется.

Может, грелку. Пузырь со льдом. Траченное молью одеяло. Щербатую рюмку для яиц. Что-то личное, сокровище какое-то, что напомнит о невинном девичестве, о приятных первых днях замужества. Бог свидетель, недолго они длились.

При мысли о грелке и пузыре со льдом Род тайно, внутренне ликует: а вдруг нужда в них означает, что где-то в бабулином теле притаилась боль. Он осторожен, унылое грубое лицо ничего не выдает. Может, боль — предвестница самой смерти, хотя Род даже про себя это слово не говорит.

И речи быть не может, говорит бабуля, чтобы пошел дедушка, он ведь вкалывал целый день. И каждый божий день вкалывает, чтоб у Рода с его матерью-потаскушкой, тварей неблагодарных, была крыша над головой. Вот и сегодня он пахал, как ниггер. Как тот еще ниггер!

И бабуля прибавляет, осклабившись (и снова зубы ее — точно два полюса: коварство и смерть), что мать Рода тоже не может спуститься. Она ведь еще не вымыла посуду, а потом ей надо отскрести пол на кухне и навести чистоту в ванной, сверху донизу. Одному богу известно, кто сегодня так загадил ванную, когда умывался. Умывался! Как можно загадить ванную, вымыв только руки и лицо (если эту рожу вообще можно лицом назвать!), — это выше бабулиного понимания. Дедушка кивает: мол, ему тоже непонятно. Дедушка сегодня потрудился на славу, как тот еще ниггер.

Бабуля бросает взгляд на Рода, и ее озаряет.

Род может спуститься в кладовку и принести, что бабуле хочется! Но Род боится кладовок — так он бабуле говорит: в кладовках темно, и живут призраки. Этих монстров привлекает хилая лампочка, которой жильцы освещают свои пожитки. Призраки едят мальчиков, откусывают от них куски, а потом жуют. Род говорит, что боится, и у бабули такой вид, точно у нее вот-вот будет сердечный приступ: веки трепещут, ладонь прижата к обвисшей груди. И словно в поисках объяснения этому признанию в трусости, этому неподчинению и явному неуважению, бабуля окидывает комнату безумным взглядом, дрожащей рукой тянется за стаканом пива, который дедушка только что вновь долил. Бабуля делает глоток, двумя нижними зубами разгрызает соленый крекер, и затем высказывает предположение, что Род не способен бояться, он ведь не знает страха, не так ли? Хватило же у него наглости залезть в ящик бабулиного комода, в запретный ящик, чтобы посмотреть на цветную открытку из казино в Бад-Лейк? В тот день ее тонкий лакированный ремень преподал Роду хороший урок. Наглец — да, именно, такой наглец, что даже не плачет.