Тогда, черпая храбрость и поддержку в удивленном шепоте присутствующих, испытывая чувство смешанной со страхом дерзости, так свойственное ребенку, который осмелился задать взрослому некий неподобающий вопрос, она снова обратилась к этому человеку с тщательно выбритой головой — подобно всем послушницам второго года, она не осмеливалась взглянуть на него прямо и никогда не видела черт лица наставника. Манакунда воображала их суровость, угадываемую по совершенству овала головы, абрис которой виден был против единственного луча света в комнате, погруженной во мрак, где послушницы под строгим надзором постигали тайны «сидячей медитации».

И она, конечно, старательно запомнила слова, которые старый, исполненный мудрости и опыта лама произнес как нечто само собой разумеющееся, тоном почти радостным и слегка снисходительным, потому что вопрос показался ему надуманным и даже нелепым.

Ну что может знать о величайших грехах шестнадцатилетняя послушница безупречного поведения, которой поручена забота о чашах для подношений и уход за париками жрецов перед официальными церемониями?

— Для грешницы твоего рода, — сказал учитель, — а в столь юном возрасте грех не может быть слишком тяжким! — достаточно записать обстоятельства поступка на первой странице сутры,[1] хорошо обдумав случившееся и выразив искренние сожаления. Ведь каждый, кто читает сутру, испытывая невыразимое сострадание к другому человеку, будет ходатайствовать о грешнике, совершившем такой жест признания вины и покаяния!

— Значит, грешник может добавить фразу об искуплении на начальной странице любой проповеди или молитвы? — уточнила она, не веря своим ушам: метод, предложенный учителем Рамае сГампо, показался ей слишком простым.

В тот же вечер, лежа на узкой и жесткой, как доска, кровати, которую она делила с еще одной послушницей, Манакунда мысленно поклялась непременно совершить покаяние способом, который узнала от достопочтенного Рамае сГампо. За два года, проведенные в Самье, она достаточно научилась тибетской грамоте, чтобы написать несколько строк признания.

Но теперь получалось вот как: чтобы стереть с тела и души пятно, которое марало и обременяло ее карму,[2] и чтобы не возродиться в следующей жизни, скажем, в качестве мыши, обитающей в деревне, полной кошек, или насекомого на дереве, где живут дрозды, придется совершить новый грех! Она рассудила, однако, что грех это простительный. Несмотря на отсутствие опыта в обращении с сакральными предметами, к Манакунде пришло убеждение, что очистительный акт гораздо важнее, чем пренебрежение монастырскими правилами.