Но тут, по крайней мере, я была способна хоть чем-то помочь.

— Дай-ка я немного тебя послушаю, — предложила я ему однажды вечером, когда Флоренс не было дома. — Не забывай, я как-то играла в театре. Выступать на сцене или на возвышении для оратора — это, знаешь ли, одно и то же.

— Верно, — оживился Ральф. Он похлопал по своим листкам. — Но я немного робею.

— Ральф! Если тебе страшно выступать передо мной у нас в гостиной, что ты будешь делать перед пятью сотнями слушателей в Виктория-парке?

Он снова прикусил бороду, но все же взял речь, встал перед задернутым шторой окном и откашлялся.

— Почему социализм? — начал он.

Я вскочила.

— Начало никуда не годное. Будешь бормотать себе под нос — кто тебя услышит на галерке, то бишь на том конце палатки?

— А ты горазда придираться, Нэнси.

— Сам же будешь мне благодарен. Итак, спину прямо, голову выше и начинай заново. И говори отсюда, — я тронула пряжку его брюк, и он дернулся, — а не из горла. Давай.

— Почему социализм? — прочел он снова, неестественно низким голосом. — Этот вопрос мне предложили сегодня с вами обсудить. Почему социализм? Ответ не будет пространным.

Я хмыкнула.

— Будь уверен, найдется шутник, который в этом месте крикнет «ура».

— Да что ты, Нэнс?

— Как пить дать. Позволишь себя сбить — пиши пропало. Ну ладно, послушаем остальное.

Он зачитал речь — странички две-три, не больше, — я слушала и хмурилась.

— Ты будешь говорить, уткнувшись в бумажку, — сделала я вывод. — Никто не захочет это слушать. Станет скучно, начнут переговариваться. Сто раз такое наблюдала.

— Но я же должен смотреть в текст, — возразил Ральф.

Я помотала головой.

— Хочешь не хочешь, придется заучивать. Ты должен знать текст наизусть.