Он сел в столовой у камина, открыв дверь в холл, и, встревоженный до глубины души, попытался прочесть вечернюю газету. Книга не поможет — только газета способна приглушить тревогу, мучившую его. Заурядные события, о которых повествовалось там, подействовали успокаивающе. «Самоубийство актрисы» — «Тяжёлая болезнь государственного деятеля» (опять! Вот везёт несчастному!) — «Бракоразводный процесс офицера» — «Пожар в шахте» — он прочёл всё подряд. Эти события помогли ему, как лекарство, прописанное величайшим лекарем — нашей врождённой склонностью.

Около семи часов он услышал, что Ирэн вернулась.

События прошлой ночи уже давно потеряли свою остроту, заглушённые тревогой, которую пробудила в нём эта неизвестно чем вызванная прогулка в такой туман. Но стоило только Ирэн вернуться, как звуки её горьких рыданий снова встали у него в памяти, и он заволновался, думая о предстоящей встрече.

Она была уже на лестнице; воротник короткой шубки серого меха почти закрывал ей лицо, закутанное густой вуалью.

Она не оглянулась, не проговорила ни слова. Даже призрак, даже совсем посторонний человек не прошёл бы мимо в таком молчании.

Билсон пришла накрыть на стол и сказала, что миссис Форсайт не сойдёт к обеду, она приказала подать суп к себе в комнату.

Впервые за всю свою жизнь Сомс не переоделся к столу; вряд ли когда-нибудь ему приходилось обедать в несвежих манжетах, но он не замечал этого, задумавшись над стаканом вина. Он послал Билсон затопить камин в комнате, где были картины, и вскоре поднялся туда сам.

Сомс зажёг газовую лампу и глубоко вздохнул, словно среди этих сокровищ, в несколько рядов стоявших в маленькой комнате лицом к стене, ему удалось наконец найти душевный покой. Он подошёл к самому бесценному своему сокровищу — бесспорный Тернер[63] — и поставил его на мольберт лицом к свету. На Тернера сейчас был хороший спрос, но Сомс всё ещё не решался расстаться с ним. Он долго стоял так, вытянув шею, выступавшую над высоким воротничком, повернув своё бледное, чисто выбритое лицо к картине, словно оценивая её; в глазах его появилось тоскливое выражение: должно быть, цена оказалась слишком значительной. Он снял картину с мольберта, чтобы снова поставить её к стене; но, сделав шаг, остановился: ему послышались звуки рыданий.

Нет, показалось — всё то же, что преследовало его утром. Он поставил перед разгоревшимся камином высокий экран и тихо спустился вниз.

«Утро вечера мудрёнее!» — подумал Сомс. Заснуть ему удалось не скоро…

Теперь, чтобы пролить свет на события этого утонувшего в тумане дня, следует заняться Джорджем Форсайтом.