— Вот видите! Так примите от меня эту редкость и не пытайтесь вытянуть из меня больше, чем ваш шеф. Так как вы одновременно и посыльный, и директор конторы, то не ваше дело заботиться об авансе.

— Это-то, конечно, нет. Я действую из чистой любви к граниту. Притом — платонической. Я даже не намерен его продавать сам.

— Нет? — спрашивает Ризенфельд и наливает себе рюмку водки.

— Нет, — отвечаю я. — Дело в том, что я решил переменить профессию.

— Опять? — Ризенфельд так передвигает свое кресло, чтобы ему было видно окно Лизы.

— На этот раз — да.

— Опять в школьные учителя?

— Нет. Я уже не настолько наивен и не настолько самоуверен. Не посоветуете ли вы мне что-нибудь? Вы ведь повсюду разъезжаете.

— Что именно? — спрашивает Ризенфельд без всякого интереса.

— Какое-нибудь занятие в большом городе, хотя бы курьером при какой-нибудь газете, мне все равно.

— Оставайтесь тут, — говорит Ризенфельд. — Тут вы на месте. Мне вас будет недоставать. Почему вы хотите уехать?

— Я не могу сказать вам точно. Если бы я мог, не было бы такой срочности. И я не всегда это чувствую, только время от времени. Но в эти минуты я уверен до черта, что так нужно.

— И сейчас вы уверены?

— Сейчас уверен.

— Боже мой! — восклицает Ризенфельд. — Вы еще не раз будете жалеть, что уехали отсюда.

— Безусловно. Поэтому я и хочу уехать.

Вдруг Ризенфельд вздрагивает, точно схватился мокрыми лапами за электрический провод. Лиза включила в своей комнате свет и подошла к окну. Она, вероятно, не видит нас в полутемной конторе и спокойно снимает блузку. Под блузкой у нее ничего нет.

Ризенфельд громко сопит.

— Боже! Разрази меня! Какие груди! Ведь на них спокойно можно поставить пол-литровую кружку с пивом, и она не упадет!

— Тоже неплохая мысль! — замечаю я. Глаза Ризенфельда блестят.