Публика, присутствующая обычно на казнях, была вся в сборе — бледные лица со впалыми щеками, с мрачным огнем в глазах, худые фигуры в одних холстинных блузах. Раздававшиеся голоса были хриплыми от водки. Тут же находились женщины, молодые девушки, матери с грудными детьми, посиневшими от холода.

Большая часть этих людей уже не один раз приходила в этот самый час смотреть подобные зрелища. Казалось, они все были знакомы между собой. В толпе слышались крики носильщиков.

Обычные посетители разговаривали между собой таким образом:

— А, это вы? Здравствуйте! Я видел вас, когда казнили Лапомаре.

— Да, я никогда не пропускаю казней.

— Точно так же, как и я.

— Да, я вас припоминаю — мы были вместе.

— Сегодня нам будет лучше видно.

— О, сегодня не будет так много народа.

— Да, если бы не привычка, я тоже не пришел бы. Погода ужасная.

— А этот не то, что Лапомаре, — тот был молодец.

— Да, такие попадаются редко.

Уличный мальчишка, уже с вечера взобравшийся на дерево, говорил другому, сидевшему на соседней ветке:

— Мне здесь очень удобно. Если туман пройдет, то я увижу все отлично. Его последняя улыбка будет моей.

— Зачем тебе это?

— А как же! Мне завидно.

— И мне тоже.

— Я бы показал, как себя вести, если бы меня казнили… По правде сказать, наверное мучаешься недолго, всего какую-нибудь секунду… шее станет холоднее — и все кончено…

Находящаяся на другой стороне площади молодая девушка с голубыми глазами и нежным цветом лица обращалась к молодой матери, державшей за руку своего ребенка:

— Моя милая, — говорила она, — я боюсь только одного: чтобы его не простили.