– Я не какой-то такой, а я просто… всё неприятности, – пробормотал он нахмурясь, но уже без гнева и подсаживаясь к столу, – садитесь и скажите ваши два слова. Я вас давно не видал, Петр Степанович, и только не влетайте вы вперед с вашею манерой… иногда при делах оно…

– Манеры у меня одни…

– Знаю-с и верю, что вы без намерения, но иной раз находишься в хлопотах… Садитесь же.

Петр Степанович разлегся на диване и мигом поджал под себя ноги.

III

– Это в каких же вы хлопотах; неужто эти пустяки? – кивнул он на прокламацию. – Я вам таких листков сколько угодно натаскаю, еще в X—ской губернии познакомился.

– То есть в то время, как вы там проживали?

– Ну, разумеется, не в мое отсутствие. Еще она с виньеткой, топор наверху нарисован. Позвольте (он взял прокламацию); ну да, топор и тут; та самая, точнехонько.

– Да, топор. Видите – топор.

– Что ж, топора испугались?

– Я не топора-с… и не испугался-с, но дело это… дело такое, тут обстоятельства.

– Какие? Что с фабрики-то принесли? Хе-хе. А знаете, у вас на этой фабрике сами рабочие скоро будут писать прокламации.

– Как это? – строго уставился фон Лембке.

– Да так. Вы и смотрите на них. Слишком вы мягкий человек, Андрей Антонович; романы пишете. А тут надо бы по-старинному.

– Что такое по-старинному, что за советы? Фабрику вычистили; я велел, и вычистили.

– А между рабочими бунт. Перепороть их сплошь, и дело с концом.

– Бунт? Вздор это; я велел, и вычистили.

– Эх, Андрей Антонович, мягкий вы человек!

– Я, во-первых, вовсе не такой уж мягкий, а во-вторых… – укололся было опять фон Лембке. Он разговаривал с молодым человеком через силу, из любопытства, не скажет ли тот чего новенького.