«Однако же ты… однако же ты мне эти слова должен выкупить, – подумал про себя Петр Степанович, – и даже сегодня же вечером. Слишком ты много уж позволяешь себе».

Так или почти так должен был задуматься Петр Степанович. Впрочем, уж подходили к дому Виргинского.

– Вы, конечно, меня там выставили каким-нибудь членом из-за границы, в связях с Internationale, ревизором? – спросил вдруг Ставрогин.

– Нет, не ревизором; ревизором будете не вы; но вы член-учредитель из-за границы, которому известны важнейшие тайны, – вот ваша роль. Вы, конечно, станете говорить?

– Это с чего вы взяли?

– Теперь обязаны говорить.

Ставрогин даже остановился в удивлении среди улицы, недалеко от фонаря. Петр Степанович дерзко и спокойно выдержал его взгляд. Ставрогин плюнул и пошел далее.

– А вы будете говорить? – вдруг спросил он Петра Степановича.

– Нет, уж я вас послушаю.

– Черт вас возьми! Вы мне в самом деле даете идею!

– Какую? – выскочил Петр Степанович.

– Там-то я, пожалуй, поговорю, но зато потом вас отколочу и, знаете, хорошо отколочу.

– Кстати, я давеча сказал про вас Кармазинову, что будто вы говорили про него, что его надо высечь, да и не просто из чести, а как мужика секут, больно.

– Да я этого никогда не говорил, ха-ха!

– Ничего. Se non и vero…[138]

– Ну спасибо, искренно благодарю.

– Знаете еще, что говорит Кармазинов: что в сущности наше учение есть отрицание чести и что откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно.

– Превосходные слова! Золотые слова! – вскричал Ставрогин. – Прямо в точку попал! Право на бесчестье – да это все к нам прибегут, ни одного там не останется! А слушайте, Верховенский, вы не из высшей полиции, а?

– Да ведь кто держит в уме такие вопросы, тот их не выговаривает.

– Понимаю, да ведь мы у себя.