– А если так, то нечего и вотировать, довольно. Довольны ли вы, господа, надо ли еще вотировать?

– Не надо, не надо, поняли!

– Может быть, кто не хочет заседания?

– Нет, нет, все хотим.

– Да что такое заседание? – крикнул голос. Ему не ответили.

– Надо выбрать президента, – крикнули с разных сторон.

– Хозяина, разумеется хозяина!

– Господа, коли так, – начал выбранный Виргинский, – то я предлагаю давешнее первоначальное мое предложение: если бы кто пожелал начать о чем-нибудь более идущем к делу или имеет что заявить, то пусть приступит, не теряя времени.

Общее молчание. Взгляды всех вновь обратились на Ставрогина и Верховенского.

– Верховенский, вы не имеете ничего заявить? – прямо спросила хозяйка.

– Ровно ничего, – потянулся он, зевая, на стуле. – Я, впрочем, желал бы рюмку коньяку.

– Ставрогин, вы не желаете?

– Благодарю, я не пью.

– Я говорю, желаете вы говорить или нет, а не про коньяк.

– Говорить, об чем? Нет, не желаю.

– Вам принесут коньяку, – ответила она Верховенскому.

Поднялась студентка. Она уже несколько раз подвскакивала.

– Я приехала заявить о страданиях несчастных студентов и о возбуждении их повсеместно к протесту…

Но она осеклась; на другом конце стола явился уже другой конкурент, и все взоры обратились к нему. Длинноухий Шигалев с мрачным и угрюмым видом медленно поднялся с своего места и меланхолически положил толстую и чрезвычайно мелко исписанную тетрадь на стол. Он не садился и молчал. Многие с замешательством смотрели на тетрадь, но Липутин, Виргинский и хромой учитель были, казалось, чем-то довольны.

– Прошу слова, – угрюмо, но твердо заявил Шигалев.