– Это пусть, я очень рад рассмешить. Я всегда рад, если могу угодить.

– Вам очень хочется, чтоб я застрелил себя, и боитесь, если вдруг нет?

– То есть, видите ли, вы сами соединили ваш план с нашими действиями. Рассчитывая на ваш план, мы уже кое-что предприняли, так что вы уж никак не могли бы отказаться, потому что нас подвели.

– Права никакого.

– Понимаю, понимаю, ваша полная воля, а мы ничто, но только чтоб эта полная ваша воля совершилась.

– И я должен буду взять на себя все ваши мерзости?

– Послушайте, Кириллов, вы не трусите ли? Если хотите отказаться, объявите сейчас же.

– Я не трушу.

– Я потому, что вы очень уж много спрашиваете.

– Скоро вы уйдете?

– Опять спрашиваете?

Кириллов презрительно оглядел его.

– Вот, видите ли, – продолжал Петр Степанович, всё более и более сердясь и беспокоясь и не находя надлежащего тона, – вы хотите, чтоб я ушел, для уединения, чтобы сосредоточиться; но всё это опасные признаки для вас же, для вас же первого. Вы хотите много думать. По-моему, лучше бы не думать, а так. И вы, право, меня беспокоите.

– Мне только одно очень скверно, что в ту минуту будет подле меня гадина, как вы.

– Ну, это-то всё равно. Я, пожалуй, в то время выйду и постою на крыльце. Если вы умираете и так неравнодушны, то… всё это очень опасно. Я выйду на крыльцо, и предположите, что я ничего не понимаю и что я безмерно ниже вас человек.

– Нет, вы не безмерно; вы со способностями, но очень много не понимаете, потому что вы низкий человек.

– Очень рад, очень рад. Я уже сказал, что очень рад доставить развлечение… в такую минуту.

– Вы ничего не понимаете.

– То есть я… во всяком случае я слушаю с уважением.

– Вы ничего не можете; вы даже теперь мелкой злобы спрятать не можете, хоть вам и невыгодно показывать. Вы меня разозлите, и я вдруг захочу еще полгода.