– Vamonos!^[8] – заорал он.

В былые времена дом сотрясался от его крика.

На стене напротив, над зеркалом, висела куцая галерея портретов его предков. Дед Дон Сегундо, в громадном революционном мексиканском сомбреро, – я тебя боялся. Позади него на фото Бабушка, совсем уже выцветшая. Справа от Сегундо мама и папа Старшего Ангела. Папа Антонио – я оплакиваю тебя. Мама Америка – я хороню тебя.

Дочь оставила попытки пролезть мимо матери и наклонилась поправить выбившийся у Ангела хвост рубашки.

– Не лапай меня за nalgas^[9], – рыкнул он.

– Слушай, я в курсе! – огрызнулась она. – Лапать тощую задницу собственного папаши – прямо упоение, ага.

Оба натужно рассмеялись, и дочь протиснулась-таки в ванную.

Жена пулей вылетела оттуда, продолжая на ходу приминать волосы, бретелька комбинации сползла с плеча. Он любил ее ключицы и широкие лямки ее бюстгальтеров. С ума сходил от темных полосок кожи под этими лямками, плечи ее помнили вес молока, что вытянуло ее груди, налило их тяжестью. Багровые полоски на плечах – всегда казалось, что они саднят, но он без устали целовал и вылизывал их, когда они еще занимались любовью. В штанах-то у него вяло, но глаза горят. Комбинация посверкивает в такт ее торопливым движениям, а он пристально наблюдает, как двигаются ее ягодицы под блестящей тканью.

Она вечно называла комбинацию «грация». А он все собирался посмотреть в словаре, так как полагал, что «грация» означает нечто совсем другое, но потом понял, что не хочет ее поправлять. Когда он будет гнить в земле, ему будет не хватать ее словечек. И звуков – как возбуждающе ее чулки делают это шших- шших-шших, когда она бросается в гардеробную, чтобы устроить там такой же кавардак, как в ванной. Даже ее нервное ворчание приятно. Она шумно так втягивает воздух: Сст-ух. Сст-ух. Выскочила из гардеробной, всплескивает руками.

– Ты только посмотри на время, Флако! Взгляни на часы.

– А что, – возмутился он, – я вам всем твержу?