Хозяйку мою отличали капризность и забывчивость, а всё потому, что её внимание было всецело посвящено мужу. Она его обожала. Увы, он постоянно болел, чем доставлял ей немало хлопот и тревог. Предки хозяйки, семья де Сильва, когда-то переехали в Испанию из Португалии, из города Порту. Я как паж сопровождал её повсюду — то по магазинам, то в гости на шербет^{2} — и носил её сумочку, веер, молитвенник и украшенную жемчугом шкатулку с чётками.

— Хуанико, — окликала она меня. — Веер! Да нет же, не суй его мне в руки! Обмахивай меня. Я умираю от духоты! Нет-нет, не так сильно! Причёску испортишь!

Как и все дети, рождённые в рабстве, я вскоре привык к попрёкам и побоям. Хозяйка била меня по пальцам закрытым веером: не сильно, но всегда резко и неожиданно, и боль мгновенно разбегалась по всей руке, а в глазах вскипали жгучие слёзы. Так же внезапно накатывали на хозяйку и приступы нежности: она поворачивала меня к себе лицом, поправляла тюрбан и ласково трепала по щеке. Я был для неё вроде Тото, её пятнистого бело-рыжего пёсика, — его она тоже то шлёпала, то тискала.

Впрочем, я искренне привязался к хозяйке. Ведь она ухаживала за мной, когда я хворал, — даже среди ночи вставала и приносила мне бульон. Она всегда следила, чтобы я умывался чистой водой, и выдавала мне кусок мыла, когда торговец по её заказу приносил длинные брикеты мыла для пенных ванн. Меня всегда хорошо кормили и даже давали деньги, чтобы я мог купить у лотошника конфет. Иногда хозяйка отпускала меня погулять, и я ходил на ярмарку или на площадь — поглазеть на уличных музыкантов.

А ещё я останусь по гроб жизни благодарен моей хозяйке за то, что она научила меня грамоте. Сама она, как я теперь понимаю, походила на женщин своего сословия, то есть особенной образованностью не отличалась. Читала медленно, с трудом, а на письмо родным в Португалию или племяннику-художнику в Мадрид тратила много дней и много слёз. Однако она была сметлива и немало знала, поскольку всю жизнь полагалась на здравый смысл и память имела цепкую.

Однажды жарким сентябрьским днём она кликнула меня в свою комнату. Задёрнутые шторы, призванные уберечь её восточный ковёр от палящего солнца, а саму хозяйку от зноя, не помогали: в спальне всё равно висела духота. Лоб хозяйки повлажнел, и дышала она тяжело, не спасал ни веер, ни лёгкое газовое[5] платье. Повела она себя как-то странно: не дала обычный список поручений, такой длинный, что всех дел и не упомнишь, а вместо этого велела мне встать поближе и сказала:

— Дай-ка я посмотрю на тебя, Хуанико.