– Завяжи мне шнурки, – потребовал он.

– Они завязаны, Кертис.

Обычный разговор. Кертис не умел завязывать шнурки и вечно просил детей на игровой площадке их ему завязать. Теперь же он начинал с этого любой разговор, неважно – завязаны у него шнурки или нет.

Безо всякого предупреждения Кертис вдруг ухватил Гарриет за запястье.

– Паймаааал, – радостно пробубнил он.

Гарриет и опомниться не успела, а Кертис уже тащил ее через дорогу.

– А ну стой! – сердито крикнула она и попыталась высвободиться. – Отпусти!

Но Кертис ломил вперед. Он был очень сильный. Спотыкаясь, Гарриет волоклась за ним.

– Стой! – закричала она и что было сил стукнула его по лодыжке. Кертис остановился. Разжал влажную мясистую лапу. Выражение лица у него было абсолютно бессмысленное и даже, пожалуй, недоброе, но тут он вытянул руку и погладил ее по голове – пошлепал со всего размаху растопыренной ладонью, словно младенец, который пытается погладить котенка.

– Ты сильная, Гат, – сказал он.

Гарриет отошла от него, потерла запястье.

– И больше так не делай, – пробурчала она. – Нельзя так людей хватать.

– Я хорошее чудоиссе, Гат, – хрипло проревел Кертис, изображая чудовище. – Я дружу! – Он похлопал себя по животу. – Ем только печенье!

Оказалось, что Кертис протащил ее через всю дорогу, прямо к съезду за грузовиком. Он мирно сложил огромные лапы под подбородком, поболтал ими, изображая Коржика, чудище-печеньку из “Улицы Сезам”, затем, пошатываясь, подошел к грузовику и приподнял брезент.

– Гляди, Гат!

– Не хочу, – надувшись, сказала Гарриет, но едва она отвернулась, как из кузова донесся сухой, яростный треск.

Змеи. Гарриет заморгала от изумления. Весь кузов был заставлен сетчатыми ящиками, а в ящиках были гремучие, мокасиновые, медноголовые – змеи, большие и маленькие, свившиеся в огромные крапчатые узлы, из которых то там, то сям, словно языки пламени, выскальзывали чешуйчатые белые рыльца, долбились в стены ящиков, потом заостренные головки втягивались обратно, скручивались в пружину и выстреливали в сетку, в доски, друг в друга, а потом снова сворачивались и – безучастно, зорко – скользили по дну ящиков, пряча белесые горлышки, сплетаясь в гибкую загогулину… тик, тик, тик… и вдруг снова напрыгивали на стенку и снова с шипением тонули в общем клубке.

– Не дружат, Гат, – раздался у нее за спиной бас Кертиса. – Нельзя трогать.

Каждый ящик закрывала посаженная на петли крышка с металлической сеткой, с боков были прикручены ручки. Большинство ящиков были выкрашены – в белый, черный цвет или кирпично-красный, как стены у деревенских амбаров, кое-где на стенках мелким шрифтом, вкривь и вкось были выбиты стихи из Библии, кое-где медные головки гвоздей складывались в рисунки: кресты, черепа, звезды Давида, солнце с луной, рыбы. Другие ящики были украшены пробками от пивных бутылок, пуговицами, осколками и даже фотографиями: выцветшими полароидными снимками гробов, неулыбчивых семейств, деревенских парней с выпученными глазами, которые воздевали к небу гремучих змей, а за спинами у них пылали огромные костры.