— Сначала — соединенными силами победим, а счеты между собой мы сведем позднее.

Еще Граньола добавил, что он приходит в молельню, потому что это хорошее место. Попы вообще — сорное семя, но среди попов, как и среди гарибальдийцев, есть исключения.

— В особенности в наши времена, когда мальчишек бог знает куда может занести, до прошлого года вам всем втемяшивали в головы, что главное в жизни — книга и ружье. В молельне вас хотя бы не бросают на произвол судьбы и вдобавок внушают, что надо быть порядочными, хотя, конечно, немножко слишком сильно пристают с допытываньями об онанизме, но поскольку вы все равно делаете ровно то, что вам хочется, не беда — ну ладно, покаетесь, как положено, на исповеди. Вот я и прихожу помогать дону Коньяссо управляться с оравой мальчишек. А во время мессы пережидаю себе тихонечко в заднем ряду. Тем более что Иисуса Христа я, должен сказать, уважаю, хотя господа бога — абсолютно нет.

Как-то в воскресный день, когда в два часа пополудни в молельне было пусто, хоть шаром кати, я рассказал Граньоле о своей коллекции марок, а он сказал, что когда-то тоже собирал, но после возвращения с фронта у него совершенно отбилась охота, и он выбросил марки, осталось самое большее двадцать штук, и он очень охотно мне их подарит.

Я пошел к нему домой и получил потрясающие марки, и в частности — две выпущенные на островах Фиджи, которыми я с вожделением любовался в каталоге Ивера и Телье.

— А у тебя есть собственный Ивер и Телье? — переспросил он восхищенно.

— Да, только он старый.

— Так ведь старый — самый лучший…

Марки островов. Вот почему я с таким трепетанием сердца застыл над ними, обнаружив их в Соларе. Получив в дар от Граньолы, я торжественно внес их в дом, дабы разместить на отдельном листе. Это было зимой. Папа приехал из города накануне, но после обеда уже отбыл в город опять, и снова было неизвестно, до какого дня он уехал и вообще приедет ли.

Я был в кухне главного корпуса. Только ее и топили той зимой. Только на нее хватало дров. Свет был тусклый. Не потому чтобы в Соларе сильно соблюдали комендантские постановления (кому бы понадобилось бомбить наш хутор?), а потому что лампочку загораживал специальный экран, увешанный низками бисера, совершенно идеальными для подарков фиджианским папуасам.

Я сидел за столом и возился с коллекцией, мама что-то подшивала, а сестра копошилась в углу. Радио передавало «миланскую» версию радиоспектакля «Семейство Росси», пропагандистскую постановку: члены семьи за столом разговаривают о политике, убежденно провозглашая, что союзники — это наши враги, партизаны — никчемные парни, укрывающиеся от призыва, и что Север защищает честь Италии бок о бок с немецкими товарищами по оружию. Это передавали по четным дням, а по нечетным в тот же эфир шла «римская» версия этого спектакля, семейство Росси обитало уже не в Милане, а в Риме, в тот момент оккупированном союзниками, и беседовало за трапезой на тему «до чего было лучше, когда было хуже», завидуя соотечественникам-северянам, до сих пор свободным и имеющим возможность защищать честь страны под знаменами Оси. Мать скептически поматывала головой с таким видом, что у нас не оставалось сомнений — ничему этому она не верит. Однако передача была сделана интересно. И вообще не было никакого выбора: или слушать что передают, или выключать радио.