Успокоилась, только когда нашла шаль – ту самую, прабабкину, драгоценную, кашмирскую, расшитую золотыми слезами Аллаха. Развернула, вздохнула облегченно – духовная лежала внутри, заготовленная еще в восемьдесят шестом году, после смерти князя. Тот отказал всё свое громадное состояние в трех равных долях – ей и двум старшим детям, Лизе и Николя. Будто Туси и на свете не было. Она долго тогда не могла простить, но – Господь велик – справилась, простила, отпустила покойному страшный грех, но составила завещание, по которому всё, что у нее было, отходило Тусе, и только ей.

И отдельной строкой шаль прописала.

Будто разом отомстила всем, кто не принял ее дочь.

К вечеру Борятинская немного попила слабого чаю и даже попробовала поесть, но еда на подносе, который забыли убрать, скисла, а новый ей так и не принесли.

Ничего, ничего. Не стоит беспокойства. Я так.

Борятинская тихо, по-мышиному, погрызла подсохший хлеб, но поняла, что устала, слишком устала. Она спрятала завещание под подушку, прилегла, скукожившись, на кровать и, зарывшись лицом в шаль, заснула – впервые за долгие недели спокойно, ясно – и до утра ходила по августовскому саду, солнечному, жаркому, с Тусей на руках, и всё выпевала ласково – а это, Тусенька, сли-и-ива, смотри, какая красивая, синяя, а это яблочки, наливные, сла-а-а-адкие, – и Туся, маленькая, тяжелая, горячая, кивала серьезно и крепко держалась за ее шею, щекоча смешными кудряшками, и еще падали яблоки – с тихим, спелым стуком, то тут, то там – катились недолго, подпрыгивали и ложились в такую же спелую траву.

Тук. Тук. Тук.

От этого звука Борятинская и проснулась.

Крестьянин, рослый, молодой, продубленый воронежским солнцем, атаман двух десятков таких же крепко копченых лесорубов, на секунду задержал топор и смерил взглядом яблоню, старую, но сильную, убедительно, торжествующе даже живую. Антоновка. Яблок, еще недоспелых, бледных, восковых, было столько, что листвы не видать.

Вы б хоть урожай сняли, вашсиясь. Не брали грех на душу. Ишь, сила какая уродилась.

Туся только плечами передернула – не твои грехи, не тебе и каяться. Руби давай!

Крестьянин перекрестился, махнул своим, и топор длинной солнечной дугой пронесся у него над головой.

Тук.

Дерево вздрогнуло, будто не веря. Вскрикнуло. Захлебнулось.

Швырнуло в небо пригоршню переполошенных, растрепанных, ничего не понимающих птиц.

Яблоки тихим частым дождем посыпались на траву.

Тук. Тук. Тук.

По всему саду задергались беспомощно, как от боли, верхушки живых деревьев.

Радович не выдержал, отвернулся.