— Ну, беседу.

— Серьезно, Джейкоб. Отставь на секунду свою защиту и спроси себя: откуда эта ненасытная жажда любви? Ты писал такие правдивые книги. Правдивые, эмоциональные и страстные. Может, у них не было миллионной аудитории. Может, на них ты не разбогател бы. Но они обогащали мир.

— Они бесили тебя.

— Да, это так, — подтвердил Ирв, перестраиваясь и не глядя ни в одно из зеркал. — Бесили. Не дай бог, ты увидел бы мои пометки на полях. Но разве ты знаешь, кого бесит твой сериал?

— Он не мой.

— Никого. Ты убиваешь прорву времени на благодарных зомби.

— А, так это речь против телевидения?

— Я мог бы и ее произнести, — сказал Ирв, въезжая на территорию аэропорта, — но это речь против твоего сериала.

— Не моего.

— Так обзаведись своим.

— Но мне нечего предложить зубной фее взамен.

— А ты пробовал?

— Пробовал ли я?

Да никто не пробовал упорнее. Не обзавестись сериалом — для этого еще время-то не пришло, — а написать его. Больше десяти лет Джейкоб надрывал спину своего воображения, швыряя уголь в горн. Отдавал себя тайной, безнадежно невыполнимой задаче спасти свой народ средствами языка. Свой народ? Ну, семью. Семью? Себя самого. Какого себя? Да и спасение, пожалуй, не совсем верное здесь слово.

"Исчезающий народ" — именно то, на что надеялся, как ему казалось, отец Джейкоба, — зов шофара с вершины горы. Или хотя бы безмолвный крик из кабинета. Но если бы Ирву когда-нибудь выпал случай прочесть, что сочинял Джейкоб, он бы содрогнулся и отвращение было бы мощнее, чем от романов. Понимание истины у Джейкоба, наверное, было довольно отталкивающим, но этого мало: у них с отцом были непримиримые противоположные мнения о том, на кого должно быть направлено острие выкованного сознания.