Однажды Байрон случайно услышал, как отец говорит, что просто не знает, как быть с детьми. Достаточно на них взглянуть, и он сразу видит перед собой Дайану.

Но это же совершенно естественно, отвечали ему.

Нет, ничего «естественного» в этом не было.

А жизнь между тем продолжалась, словно гибель Дайаны никоим образом ее не затронула. Дети снова ходили в школу. Надевали по утрам школьную форму. Брали с собой ранцы. Но теперь на игровой площадке матери одноклассников Байрона собирались уже вокруг миссис Сассекс. Они приглашали ее выпить кофе и расспрашивали, как идут дела в семье. Миссис Сассекс вела себя сдержанно. Лишь однажды она сказала, что была удивлена атмосферой, царившей у них в доме, она показалась ей слишком неприветливой и холодной для маленьких детей. Этому дому не хватает счастья, сказала она. И женщины понимающе переглянулись, словно говоря, что уж им-то повезло гораздо больше.

Без Джеймса и Дайаны Байрон чувствовал себя никому не нужным, почти изгоем. Несколько недель он с нетерпением ждал от Джеймса письма с адресом его новой школы, но так ничего и не получил. Однажды он даже попытался ему позвонить, но, едва услышав голос, Андреа тут же повесила трубку. На уроках в школе он сидел, уткнувшись в свою тетрадь, но при этом забывал записывать то, что говорит учитель. И на переменах тоже предпочитал одиночество. Как-то раз он услышал, как кто-то из учителей назвал обстоятельства его, Байрона, жизни «весьма сложными» и прибавил: вряд ли от этого мальчика следует теперь многого ожидать.

Однако было бы неправдой сказать, что Байрона так уж сильно терзала тревога. Насчет его способности тревожиться по любому поводу Дайана оказалась совершенно неправа, как, впрочем, неправа она оказалась и во многом другом. Однако он, пожалуй, действительно слишком много думал о ней. Иногда он представлял себе, как она лежит там, в земле, в своем гробу, а вокруг тьма, но думать об этом было совершенно невыносимо, и он старался прогнать эти мысли и представить себе мать такой, какой она была при жизни. Он любил вспоминать, как чудесно светились ее голубые глаза, какой приятный у нее был голос, с какой изящной небрежностью она накидывала на плечи кардиган. Но, вспоминая об этом, он начинал еще больше тосковать. В итоге он уговорил себя как можно чаще думать о душе Дайаны, а не о том, какая она была при жизни, не о ее живом теле, запертом теперь под землей. Но справиться со своими мыслями удавалось далеко не всегда, и порой среди ночи он просыпался в горячем поту, тщетно пытаясь оттолкнуть от себя страшный образ Дайаны, пытающейся снова к нему вернуться, бьющейся в гробу, царапающей крышку и пронзительно зовущей его, Байрона, на помощь.