Рассказчик снова умолк, но все мы уже были не такими, как раньше.
У дочерей Канора загорелся в глазах огонек непокорства. Касадо Соло искал, с кем бы поговорить. Гуляку Этиликона больше не мучили его видения. Архилес Арубио опротивел самому себе. Сеганио страдал от запаха лилий. Тумуло втайне стыдился своего толстого бумажника. Тупо взволновался, хотя и не понял ни слова. У Акосорио глаза были на мокром месте. Таблада загрустил. Только Эпифания по-прежнему разглядывала свои натруженные руки, и только Семула улыбался. Верный себе.
Но во всем этом не было ничего невероятного. Нет, то, чего я не могу ни понять, ни простить им всем и самому себе, было другое — неизбежное, неотвратимое. Едва пришелец встал и, не произнеся больше ни слова, вышел за двери в ночную тьму, все мы последовали за ним.
Мы оставили Косме одного, одного в этой комнате, где мерцали свечи, боролись запахи роз и лилий, сидела муха на стекле гробовой крышки. Вот этого я не понимаю и не пойму никогда.
Франсиска и Смерть (Перевод Н. Бутыриной)
Франсиска и Смерть
(Перевод Н. Бутыриной)
Товарищу и другу, молдавскому поэту Петру Заднипру,
рассказавшему мне, как отвечала его мать на вопрос о смерти.
— Бог в помощь, добрые люди, — сказала Смерть, но никто не узнал ее.
Еще бы! Ведь Парка спрятала свои длинные, заплетенные в косу волосы под шляпу, желтые, костлявые руки засунула в карманы.
— Если вас не затруднит, не скажете ли вы мне, где живет сеньора Франсиска?
— Почему же нет, — ответили ей.
В дверях дома появился крестьянин и показал вдаль заскорузлым пальцем:
— Во-он бамбук качается под ветром. Видите? Там на холм дорога идет. Дом ее на самом верху.
«Дело сделано», — подумала Смерть и, поблагодарив, зашагала дальше, а утро, надо сказать, было ясное, — небо почти безоблачное, и голубизна его вся словно пропитана светом.
Смерть глянула на часы и увидела, что уже семь. В ее списке оставалась одна сеньора Франсиска, назначенная на час с четвертью пополудни.