Пьер-Эмманюэль с друзьями стояли какое-то время напротив Либеро, который теперь запустил руку в ящик.

— Ладно, пошли отсюда.

Пьер-Эмманюэль обнял Изаскун и начал с ней целоваться в двух шагах от Виржиля.

— Я скоро поднимусь к тебе в квартиру.

Пока он шел к выходу, Матье заметил, как у него подрагивают руки. У двери он повернулся в сторону Либеро:

— Давай, давай, подержи руку в ящике. Подержи.

— Если ты вернешься сюда без твоих дружков, тогда мне это не понадобится. А за меня не беспокойся.

Либеро положил руки на стойку бара и глубоко вдохнул:

— Давайте, уберите все, закрываемся.

Изаскун вошла в зал с подносом грязных стаканов и поставила его на стойку. Виржиль внимательно за ней следил; губа его отвисла, глаза были стеклянными. Она перехватила его взгляд и громко выругалась по-испански. Либеро отправил ее спать и приобнял Виржиля.

— Пойдем.

Либеро вывел его на свежий воздух и усадил на террасе, поставил перед ним бутылку с настойкой. Виржиль не двигался. Либеро присел перед ним на корточки и принялся что-то долго ему объяснять на языке, который Матье никогда не поймет, ибо был ему не родным; сжимая руку Виржиля, Либеро говорил с дружеской проникновенностью, которой не было ни начала, ни конца. Время от времени Виржиль кивал головой. Либеро оставил его одного на террасе. Отпустил Гратаса к Виржини и наполнил два бокала. Протянул один Матье:

— Не уверен, нужно ли было так его унижать.

— А что мне оставалось делать? Да хрен с ним, с этим придурком — если он нарывается, то и получит свое, вот и все. Все равно получит, даже если не будет нарываться.

Ночь конца света выдалась тихой. Ни конницы вандалов. Ни вооруженных вестготов. Ни одной убиенной девственницы в объятых пламенем домах. Либеро снимал кассу; пистолет его лежал на стойке бара. Быть может, вспомнил он с грустью свои студенческие годы, те писания, которые хотел предать огню на алтаре мирской глупости и строки из которых все же всплывали еще в его памяти.

«Ибо тленный мир создал для тебя Господь, и сам ты смертен».

Перед баром остановилась какая-то машина. Из нее вышел Пьер-Эмманюэль. Он был один. Задержался на террасе и взглянул через открытую дверь на Либеро. Но зайти внутрь не решился. Он прошел мимо Виржиля Ордиони, потрепал его по волосам и игриво сказал:

— Вот — самое время потрахаться,