Это были рисунки, выполненные гуашью, темперой, лишенные какой-либо оригинальности, т. е. страдающие явной академичностью. Обнаженные фигуры казались точной копией безликих и дешевых гипсовых фигур, которыми буквально забиты все художественные училища, и, с которых они, по всей видимости, и были списаны. Пейзажи были либо густо усеяны всевозможными предметами, либо представали в своих застывших, плоских формах. Женские головки украшали волнистые, уложенные по всем правилам парикмахерского искусства, пряди волос. Они обрамляли буквально пышущие здоровьем лица с пурпурными губами.

Одним словом во всех его трудах чётко прослеживалась жуткая меланхолия. И во всём ощущалось какое-то издевательство над здравым смыслом. Тем не менее, почти каждое из этих творений содержало в себе какой-нибудь неожиданный, оригинальный элемент, дававший повод для беспокойства. Иногда это было едва уловимое очарование, но и оно, как правило, не вписывалось в контекст сюжета, и, тем более, не было в состоянии выразить ход его мыслей. Так, например, в одной из работ на фоне открытой двери, ведущей в цветущий сад, отчетливо просматривалось, словно филигрань, весьма неопределенное существо в капюшоне.

— А это, что будет? — осмелился спросить юноша, совершенно не зная с чего начать разговор.

— Призраки на пороге дома — так называется эскиз, который вы сейчас рассматриваете… Это — чтобы вы лучше ориентировались.

Вы улавливаете смысл?

В углу одного из пейзажей, застывшего и весьма банального (со злаковыми полями, крестьянским домиком с кипарисом и извивающейся тропкой) была изображена маленькая черная фигурка, с развевающимися на ветру волосами.

— А тут, что у вас?

— Черт подери, да это же «знойный демон»! — воскликнул старик не то с изумлением, не то с сожалением по поводу недостаточной фантазии собеседника.

Короче говоря, через весь этот художественный хлам четкой нитью проходило (если так можно выразиться) одно единственное состояние: одиночество. Оно являлось результатом несбывшихся иллюзий, как осознанных так и не осознанных, многочисленных измен и разбитых надежд, не поддающихся какой-либо оценке.

Простите, вы не желали бы посмотреть работы посерьезнее? Как? — продолжил старик и тут же, не ожидая ответа, поднялся с кресла, включил дополнительный свет, и, бессистемно хватая полотна, отбывавшие наказание (то есть те, что были перевернуты лицевой стороной к стене), принялся судорожно закреплять их на одном из мольбертов. — Взгляните…

Это были самые разные полотна — желтые, зеленые, оранжевые, втиснутые в жгучую ядовитую палитру, и, выполненные с претензией на существование некой иллюзорной, абстрактной действительности, с повышенной экзальтацией каких-то особых атрибутов представленных на рисунках предметов. Это были краски, которые можно увидеть разве что в бреду или при сильнейшем ослеплении светом. И они не выдерживали никакой критики при сравнении (даже по самой минимальной мерке) с себе подобными.