— Ох, я сейчас свалюсь с ветки! — простонала Лариса. — Этого не может быть. Не верю! Я тоже хочу!

— Потом, ладно? Когда представление окончится, — попросил я неугомонную искательницу острых ощущений.

— Тогда дай мне скорее вина из клювика!

Я исполнил ее просьбу. Тем временем партнерши старичка оставили его одного в пламеннном круге, выбежали на кромку и стали демонстрировать любопытным свои подошвы, на которых, как следовало ожидать, не было ни волдырика. Старичок тем временем удало подбоченился и стал звать к себе в круг то одну, то другую зрительницу, а те, кого он выкликал и манил пальцем, хватались за лица, хохоча и тряся головой, всем своим видом показывая, как страшно. Тогда старичок сам подошел к одной молоденькой барышне, взял ее за руку, потянул к себе. Она стала упираться. Он вдруг ловко, будто ему было лет двадцать, схватил ее, поднял на руки и понес, танцуя на углях, которые пылали все так же ярко, как десять минут назад. Девушка пискнула, но дальше вела себя достойно. Держа ее на руках, старичок потанцевал немного и отнес ее обратно к зрителям, туда, откуда вывел. Он снова стал высматривать себе жертву, идя вдоль кромки, там, где время от времени служащие ресторана поливали водой из лейки. Женщины, к которым он приближался, с визгом отшатывались, но он все же ухватил одну, да какую! — толстенную немку, в которой весу-то было килограммов сто — сто двадцать. Он поднял ее на руки, едва ли с намного меньшей легкостью, чем ту девчушку, и понес в центр горящего круга. Толстуха заверещала самым разнемецким образом:

— А-а-а! Nein! Nein! Bitte, nein! Ich habe A-a-a-angst![85]

Дойдя до середины, старичок вдруг сделал вид, что шатается, что устал и не может больше нести свою ношу. Он стал медленно опускать немку на угли, и та заверещала уже интернационально, без каких-то различимых слов. Но старичок шутил. Он ничуть не устал. Он подбросил толстую немку, как младенчика, и понес туда, откуда взял. В его силе, ловкости, а главное, в его необъяснимой способности так долго ходить по горящим углям, да еще с тяжелой ношей, было нечто настолько таинственное и жуткое, что мне вспомнился александрийский старик, как он прокалывал себя спицей. Только тот старик был огромный, тощий, черный, а этот маленький, сухонький, смеющийся. Отдав немку немцам, он снова закружился в танце со своими двумя партнершами, снова из-под их босых ног полетели во все стороны яркие искры, ритм бубна и волынки стал учащаться, учащаться, учащаться… музыка резко оборвалась, танцоры поклонились зрителям и убежали с пылающего круга. Зажегся свет, на сцену выскочили танцоры и музыканты и грянули быструю зажигательную мелодию. И все, кто только что стоял у волшебного круга, кинулись отплясывать на площадке перед сценой, воодушевленные увиденным необычайным зрелищем плясок на углях. Я спрыгнул с ветки и поймал на лету соскакивающую Птичку. Она вся трепетала. Невооруженным глазом видно было, что она горит желанием потанцевать на углях.