Чем ближе к Светлоярску, тем все больше воспалялся мозг Дмитрия Емельяновича, чемпионаты мира и Европы вставали пред мысленным взором гения политинформации в своей исполинской полноте, подобные картам звездного неба над нами и кардиограммам нравственного закона внутри нас. В сложнейшие интриги этих судьбоносных спортивных состязаний давнего и недавнего прошлого причудливо вплетались факты биографии самого Выкрутасова, как доураганного, так и постураганного периода. Он чувствовал все боли и радости столь остро, будто не Роберто Баджо, а он не забил бразильцам в серии послематчевых пенальти в финале американского чемпионата; будто не Виктор Понедельник, а он заколотил победный гол югославам в финале первого чемпионата Европы; будто не Эскобар, а он отправил мяч в сетку ворот своей сборной и затем был застрелен у себя дома в Колумбии. И наоборот, — будто не Гориллыч, а Гуллит и Ван Бастен, забившие голы нашим в финале европейского розыгрыша в восемьдесят восьмом, вышибли его из Москвы, швырнув в жерло урагана; будто в плену он был не только с генералом многофамильным, но еще с каким-то хорошим человеком — то ли с Луисом Менотти, то ли с Гердом Мюллером, то ли с Гари Линекером; и будто в кармане брюк его лежала лицензия на казнь не волосянистого телесущества, а того гада-судьи, который засудил нам в Мексике матч против бельгийцев.

Чем ближе к Светлоярску, тем больше Дмитрий Емельянович являл собой образец пророка, постившегося в пустыне, которому вдруг открылись все истины и сущности мироздания и который спешит теперь в свой Иерусалим к народу. К народу, который, как водится, побивает своих пророков. Увы, в этом смысле Дмитрию Емельяновичу не суждено было стать исключением из правила.

Он вошел в Светлоярск в воскресенье 12 июля 1998 года, утром, в половине одиннадцатого. Душа его бурлила от радости возвращения в родной город, и всем встречным прохожим он говорил:

— Здравствуй, земляк!

Или:

— Здравствуй, сестра-светлоярочка!

Очень мало кто отвечал ему взаимной приветливостью. В основном шарахались, принимая вернувшегося блудного сына либо за сумасшедшего, либо за пьяного. Но это нисколько не смущало его, не портило радости. За полчаса он дошел до улицы Победы, которая начинается от берега реки Светлой и заканчивается около Гусячьего пруда. Это уже была самая последняя финишная прямая. Там, на берегу Светлой, ждал его родительский дом. Здесь, на Гусячьем пруду, не плавало ни единого гуся, но тоже было хорошо.

Эти трое встали вдруг перед Дмитрием Емельяновичем, словно стенка при подаче штрафного. Он сказал им: