– Прекратите хулиганить!

Услышав старухины трескучие фразы, Лена вдруг сказала себе мстительно и весело: “Ничего, рожу и буду…” – дальше матом. И добавила: “С кем захочу”.

Рожала она в Москве на Пироговке целую ночь, трудно. И жизнь с рождением Тани сразу стала гораздо труднее. Теперь, когда она, сидя на отшибе, в окружении желтеющих садов августа, держала у груди родного детеныша, беспокойство усилилось, но первое время, по совету Вали, она старалась не раздражаться. Она терпела газеты с заполненными кроссвордами (пылились на подоконнике и валялись на полу), терпела моряцкий запах пота и даже запах водки и самогона, терпела хмельную ревность и расспросы о ее прошлом, о тех, кого пока почти не было…

Иногда раздражал ребенок, часто просыпавшийся и плаксивый. Она гнала раздражение нежностью. Ребенок радовал, но в голове теснились мысли о том, что надо выходить на другую работу с меньшей зарплатой, зато с длинными выходными, в поселке она завязнет. Иногда вдруг накатывала любовь к мужу, как в ночь его ухода, она ждала, скучала, тревожилась, умилялась его шагам, словам и, наконец, самому голосу. Тем более за ребенком он ухаживал самоотверженно. Лена успокаивалась: вот и стерпелся-слюбился; но как только появлялась уверенность, что он никуда от нее не денется, ей почему-то начинало хотеться чего-то еще, яркого, и она вспоминала: “Я ведь красивая женщина”.

При этом с Витей ей было хорошо, даже запах его бывал кстати. Обычно она с охотой делила с ним постель, в отличие от поры беременности, и всё же время от времени ей казалось, что любви-то еще настоящей она не знала.

Виктор зарывался в чертежи, развел железный хлам у себя в комнате, редко мыл и причесывал голову, не пользовался одеколоном, говорил обрывками, чудовищно зевал. Главное – он изменился: оставил повадки ухажера, перестал трепетать вокруг нее. После первой ночи их отношения треснули. Как ни замазывай, трещина проступала: он больше не обещал водить ее по балетам или кормить одним мороженым и постоянно намекал на какую-то ее вину перед ним, продолжавшую его волновать. Или не намекал – но уже в обыденных, бытовых, самых мирных его словах Лене слышались намеки. Отомстить бы ему за это!..

Она качала коляску вечером в саду, дожидаясь мужа со станции, и начинала мечтать. Воображение рисовало романтического призрака, вероятно, из рода вампиров: элегантного, выглаженного, с пробором блестящих волос и блестящим, как лак, многозначительным взглядом. Ее второй муж любит и знает театр, говорит точно и ласково. Он щедрый и снисходительный. Он занимается внешней торговлей или дипломат. “А как он будет относиться к ребенку? Да и кому я нужна с ребенком? Да кому я вообще нужна?” Двадцать четыре года – и сидеть прикованной к коляске, пока молодость проходит электричками мимо “Платформы 43 км”? А там и тридцаха. А дальше – всё. Как шутила Оля с работы, “неликвид”. Пылись на складе.