— Эй, ты! — возмущался Москит. — Чего меня тащишь? Небось потому, что бедный? Бедный, да честный! Я тебе не сын — понял? Не кукла какая-нибудь. Не идиот, чтобы меня волочить! Видел я таких в богадельне, у америкашек! Три дня не ели, в простынях на окнах сидели, чисто желтый дом. Натерпелись!
Арестованных нищих препровождали в одну из «Трех Марий» — так назывались самые тесные и темные камеры. Москит вполз туда. Его голос, заглушённый было звяканьем железных запоров и бранью тюремных сторожей, вонявших куревом и сырым бельем, снова обрел силу под сводами подземелья:
— Фу-ты ну-ты, сколько полицейских! Ох ты, ух ты, сколько тут легавых!
Нищие тихо скулили, как собаки, больные чумкой. Их мучила темнота — они чувствовали, что никогда больше им не отодрать ее от глаз; мучил страх — они попали в дурное место, где столько народу поумирало от голода и жажды; но больше всего они боялись, что их пустят на мыло, как дворняг, или зарежут на мясо для этих жандармов. Жирные лица людоедов тускло светились в темноте — щеки толстые, как задница, усы будто коричневые слюни.
В камере встретились студент и пономарь.
— Если не ошибаюсь, вы первый сюда попали? Сперва вы потом я, не так ли?
Студент говорил, чтобы не молчать, чтобы исчез отвратительный комок в горле.
— Да, кажется… — отвечал пономарь, пытаясь разглядеть в темноте лицо собеседника.
— А… простите… разрешите узнать, за что вас арестовали?
— Говорят, за политику…
Студент содрогнулся и с трудом произнес:
— Меня тоже…
Нищие шарили в темноте, искали драгоценные свои котомки. В кабинете начальника полиции у них забрали все, вывернули карманы, спички горелой не осталось. Распоряжения были даны самые строгие.
— По какому же вы делу? — настаивал студент.
— Без всякого дела. Я арестован по личному приказу Президента!
Пономарь чесался спиной об стену, — заедали вши.
— Вы были…
— Не был! — сердито отрезал пономарь. — Не был!
В эту минуту заскрипели дверные петли, и дверь широко открылась, впуская еще одного нищего.
— Да здравствует Франция! — крикнул, входя, Колченогий.