Вот и сегодня, сочувственно глядя на рыб и с отвращением на торгующихся людей, полный мрачного уныния и горькой вражды к миру и к самому себе, он не мог не вспомнить о Викторе. Может, его обнаружили и предали земле? И если это случилось, то вся ли его плоть уже сошла с костей, все ли сгнило, все ли сожрали черви? Остались ли еще волосы на его черепе и брови над глазницами? А от жизни Виктора, полной приключений, всяческих историй и фантастической игры его удивительных шуток и забавных рассказов — что осталось от нее? Осталось ли хоть что-нибудь, кроме разрозненных воспоминаний, которые сохранил о нем его убийца, от этой человеческой жизни — надо признать, не совсем ординарной? Живет ли еще Виктор в мечтах женщин, которых он когда-то любил? Ах, видимо, все прошло и улетучилось. И так бывает со всеми и со всем, все быстро расцветает, быстро увядает, а потом покрывается снегом. Какие только надежды не расцвели в нем, когда несколько лет тому назад пришел он в этот город, полный надежды творить, полный глубокого и робкого почитания мастера Никлауса! Что осталось от всего этого? Ничего, ничуть не больше, чем от долговязой разбойной фигуры бедного Виктора. Скажи ему тогда кто-нибудь, что придет день и Никлаус сочтет его за ровню себе и потребует для него от цеха свидетельства о получении звания мастера, он бы посчитал, что держит в руках все счастье мира. А теперь это всего лишь увядший цветок, нечто пустое и безрадостное.

Когда Златоуст думал об этом, ему вдруг предстало видение. Длилось оно всего один миг, сверкнуло и погасло: он увидел лицо Праматери, склонившееся над бездной бытия; отрешенно улыбаясь, взирало оно на прекрасную и чудовищную жизнь, на новорожденных, на умирающих, на цветы, оно улыбалось шелестящей осенней листве, улыбалось искусству, улыбалось тлену.

Она, Праматерь, ко всему относилась одинаково, надо всем сияла, подобно луне, ее зловещая улыбка, впавший в унылую задумчивость Златоуст был ей так же мил, как и карп, умирающий на мощеной площади рынка, а гордая холодная девица Лизбет так же по душе, как рассеянные по лесу кости того самого Виктора, который когда-то очень хотел украсть его дукат.

Но вот вспышка снова погасла, таинственное материнское лицо исчезло. Однако ее слабые отблески все еще вздрагивали в глубине души Златоуста, тревожная волна жизни, боли, гнетущей тоски прокатилась по его сердцу. Нет, нет, он не мечтал о сытом счастье этих людей — покупателей рыбы, горожан, суетливых бюргеров. Черт бы их всех побрал! Ах, это подрагивающее бледное лицо, этот пухлый, зрелый рот, на полных губах которого, подобно дуновению ветерка и лунному сиянию, мелькнула таинственная улыбка смерти!