Я люблю в рассказе «Голос ветра» чудесно верно отмеченную черту поздней осени: «В эти дни все оглядываются. Едет молоковоз, гремит бидонами, но вдруг остановит коней и долго вслушивается в лес придорожный: то ли падает лист, то ли ходит кто. Копают в поле картошку. Разогнутся вдруг, долго смотрят вдаль или в небо: никак журавли, да не видать чего-то». А в рассказе «Бабье лето» непременно остановишься на последнем абзаце, радуясь его неожиданности, внутренней улыбке и совершенной правде: там паук утром увидел свою полную росы паутину в лучах солнца, и «это было так удивительно, что сам паук изумленно припал к земле да так и глядел со стороны, пока не ушла роса».

Прямой переклички с Буниным, Пришвиным или Тургеневым нет ни в миниатюрах Куранова, ни в его стихотворениях в прозе, но, прочитав, например, небольшой рассказ «Утро во въездной дубовой аллее», внятно ощутишь, как спокойно и уверенно стоят эти две страницы среди других образцов русской прозаической миниатюры, как полно и уважительно продолжают они животворные традиции нашей классической прозы.

Но, конечно, влияла на писателя не одна эта традиция. Сам Куранов благодарно называет среди своих учителей и Шарля Бодлера, и — особенно! — японскую писательницу X века Сей-Сёнагён, чьи маленькие новеллы были просты и прекрасны, как рисунки старых китайских художников.