— Слезай…

Сам сполз с лошади, волоча набухшие от влаги сапоги, побрел к воротам, равнодушно исподлобья посмотрел на молчащего Глобу. Опустился на завалинку и начал замерзшими пальцами расстегивать крючки шинели. Из френча достал папиросы, продул одну из них, закурил — затянулся дымом так, что, казалось, его зашершавленные от ветра и щетины темные щеки сомкнулись изнутри. Всадники вводили коней во двор, здесь сбрасывали с них седла, начинали растирать спины животных клоками сена. Кое-кто уже скидывал шинели в кучу на ступени крыльца и шел к колодцу умываться, на ходу стягивая с плечей гимнастерки. Раненым помогали сделать новые перевязки. Последним в воротах показалась лошадь, которую вели под уздцы двое — то были Кныш и Замесов, оба с трудом передвигали ноги, их некогда форсистые костюмы были изодраны и в пятнах мокрой грязи, словно их на животах волочили по вспаханной земле. Ни на кого не глядя, они повели коня к воротам конюшни и начали молча снимать притороченный к седлу длинный тюк, обернутый брезентом, затем положили его на сухое место под навесом крыши.

Глоба подошел к ним и приподнял угол брезента — он увидел обескровленное лицо, залепленное глиной, и руку, бледные пальцы которой судорожно обхватили шею.

— Кто это? — спросил он.

— Сеня Понедельник, — хмуро ответил Замесов. — Пуля в грудь… Какое-то время жил. Измучился парень, пока скончался.

— Как же это вы? — Глоба перевел взгляд на Кныша, и тот вздохнул, рукавом шинели стирая со лба проступившую испарину.

— Подловили они, суки, нас на дороге у села. Видать, знали, когда мы нагрянем.

Глоба только с отчаянием махнул рукой и пошел к Лазебнику. Он не захотел сесть рядом с ним, остановился перед его невидящими глазами и спросил жестким голосом:

— Так что произошло?

И тут увидел, что глаза Лазебника полны невыразимой тоски, а губы подрагивают от волнения.

— Устроили нам засаду… Всю ночь лежали под пулями — голову от земли не оторвать. Хорошо хоть лошадей спасли.

— А Сеню Понедельника?

— Не уберегли… Кинулся на них с наганом. Отчаянной храбрости оказался парень.

— Он же почти мальчик. Вы подумали об этом?

— Война… Внутренний фронт, — пробормотал Лазебник. — Ты мне напрасные жертвы не лепи.

— Жестокий вы человек, — с неприкрытой ненавистью проговорил Глоба.

— Не всегда, — пробормотал растерянно Лазебник. — Сейчас у меня такое состояние… Лучше бы это меня привезли на веревках в седле.

— Через день-забудете. Еще похваляться станете.

— Нет, Глоба, — качнул головой Лазебник. — Сегодня мне урок… Ты был прав. Извини.

И тут, увидев лицо Глобы и легкую презрительную улыбку в углах его губ, почти закричал зазвеневшим от бешенства голосом: