Мышцы диафрагмы у него болезненно ноют. Горло горит. Мелодия теперь такая сложная и ритмически разнообразная, словно исполняемая дюжиной свирелей, такая затейливая, многоголосая и исполненная нарастающей мощи, словно крещендо сонаты или симфонии.
Он предоставляет ей вести. Этот голос, порожденный ими двоими, эти звуки и слова, произносимые ими двоими, теперь принадлежат ей. Он сдается.
В конце концов она останавливается и падает на колени рядом с ним. Они оба настолько обессилены, что не могут держать голову прямо. Они тяжело, с присвистом, дышат, точно собаки после шестимильного забега.
Лед перестал трещать. Ветер перестал шуметь. Северное сияние пульсирует медленнее.
Она легко дотрагивается до его лица, поднимается на ноги и скрывается в палатке, опуская за собой полог.
Он находит в себе силы встать и скинуть одежду. Голый, он не чувствует холода.
В тридцати футах от места, где они пели свою песню, открылась расселина, и теперь он направляется к ней. Сердце у него бьется все так же часто.
В шести футах от черной воды он снова опускается на колени, поднимает лицо к небу и закрывает глаза.
Он слышит, как существо поднимается из воды в нескольких футах от него, слышит скрежет когтей по льду и шумное дыхание, когда оно выбирается из моря, слышит треск льда под его тяжестью, но не опускает головы и не открывает глаз. Еще рано.
Выплеснувшаяся из расселины вода окатывает его голые колени, грозя приморозить их ко льду. Он не шевелится.
Он чует запах мокрой шерсти, мокрого тела, тяжелый запах океанских глубин, чувствует, как тень существа падает на него, но не открывает глаз. Еще рано.
Только когда по телу у него бегут мурашки и он весь покрывается гусиной кожей, ощущая близкое присутствие громадного существа, и только когда смрадное дыхание обволакивает его, он наконец открывает глаза.
Мокрая шерсть, похожая на мокрые, облепившие тело одеяния священника. Свежие багровые ожоги на белом. Зубы. Черные глаза в трех футах от его собственных, заглядывающие глубоко в него, глаза хищника, высматривающего его душу… высматривающие, есть ли у него душа. Массивная треугольная голова опускается ниже, заслоняя пульсирующее небо.
Покоряясь единственно человеку, с которым он хочет быть, и человеку, которым он хочет стать, – но только не Туунбаку и не вселенной, которая погасит голубое пламя у него в груди, – он снова закрывает глаза, запрокидывает голову, открывает рот и высовывает язык точно так, как учила его бабушка Мойра, готовя к святому причастию.
67 Талириктуг
67
Талириктуг