— Да, не уберегли мы Владимира Ильича…

А тихий сероглазый мужчина в элегантном пиджаке возразил:

— Сидел бы дома, а то опять за старое. — И добавил, значительно помолчав: — Ленин-революционер нам не нужен, господа.

У каждого времени свой воздух, пригодный только для населяющих его современников. Тот, кто в иную эпоху вёл за собой миллионы, здесь, никем не узнанный, мирно потягивает пиво и слушает рэп, и, кажется, ни о чём большем и не мечтает. В другом рассказе «Пам-пара-пам» Колесников пишет о музыканте, кумире прошлых времён:

В девяностые годы за Россией присматривал дохристианский бог. Всё погибшее досталось ему в качестве жертвоприношения. Он насытился и ушёл. Слуцкий пел о пирах этого чудища, чтобы облегчить страдания его жертвам.

И вот он приезжает с концертом в город, где живёт герой рассказа, но…

Я стал жалеть деньги, потраченные на билет, маршрутку и пиво. Главная проблема заключалась в том, что для Слуцкого происходящее было привычным. Ему ничего не хотелось. Лишь бы отыграть да уйти. И не видеть нас, и песни собственные не знать. С бóльшим энтузиазмом люди завязывают шнурки. Он жалел, кажется, что сочинил однажды своё легендарное: «Пам-пара-пам».

Но если говорить о сверхъестественном, то оно живёт в текстах лицеистов как бы своей автономной жизнью, оно сосуществует с обыденностью и, к сожалению или к счастью, никак не влияет на ход вещей.

Если можно было бы выделить одну общую для всех авторов тему, то, думаю, этой темой стало бы оживление, реанимация (как физическая, так и метафизическая) или даже воскресение. Если пользоваться терминологией Станиславского, не в этом ли и заключается сверхзадача литературы? Тексты лицеистов, с одной стороны, лишены эскапизма, они предельно жизненны, реалистичны и зачастую жестоки, с другой — в них есть инерция освобождения от социальности. Да, проза не может не быть актуальна, не может не быть про «здесь и сейчас», но где-то в глубине она всматривается за околицу сегодняшнего дня и даже века и этим избавляется от груза сиюминутных примет.