– Серый, ты чё орешь как ненормальный? – очень знакомым шепелявым голосом спросил этот покойник.

Спросил, судя по всему, меня. Да, в институте я был Серым – так меня прозвали буквально сходу, как и Дёму, только прозвище я получил не от имени, а от фамилии. Егор – очень простое имя, с котором особо не поизвращаешься.

– Кошмар приснился, – неопределенно ответил я и сделал вид, что проверяю трусы. – Вроде сухо, слава богу.

– Богу? Ты чё, в эти подался? – удивился Демьян.

– Дём, отвали, дай проснуться, – попросил я, втайне надеясь, что он свалит не только из поля зрения, но и вообще.

Всё же наличие рядом давно умершего человека немного напрягало.

– Какое проснуться, мы уже на пары опаздываем, а там Рыбка, она таких пистонов вставит, ещё и на сессии припомнит.

«Какая нафик рыбка?» – мелькнула в голове мысль, но я не успел её озвучить. В следующее мгновение я вспомнил это сам.

Слово «Рыбка» произносилась с большой буквы – это была женщина, которая имела фамилию Фишерман и преподавала у нас дифференциальные исчисления, жизненно необходимые каждому уважающему себя заборостроителю. Других подробностей этой личности память не сохранила – всё же в институте у нас было множество преподавателей, да и прошло с тех пор сорок лет. Кажется, она была относительно молодой – ей, наверное, и полтинника не исполнилось, когда она обучала наш курс, – и той ещё сукой – валила и отправляла на пересдачи недрогнувшей рукой буквально за малейшую ошибку, поскольку считала свой предмет очень важным. За опоздания к ней можно было заработать «черную метку», которая значительно понижала шансы сдать диффуры с первого раза. Я был уверен, что такой суровый подход к обучению был своеобразной местью за прозвище – Рыбка, скорее всего, была в курсе, как её называли студенты. Лично я получил у неё зачет со второго раза, а экзамен сдал на «четверку» – и считал, что мне жутко повезло.

Но уважаемая Рыбка в конце восьмидесятых уехала в Израиль и, наверное, как-то там устроилась, раз назад не вернулась. Да и лет ей сейчас было под девяносто – не тот возраст, чтобы курощать неразумных студентов разными непонятными штуками.

– Ты шутишь? Какая нафик Рыбка? – спросил я уже вслух.

– Не шутит, брат, – послышался ещё один узнаваемый голос. – Рыбка у нас сегодня.

Казах, кто ещё. Против своего прозвища Жасым особо и не возражал. Казах и Казах – кто же он, если не Казах. Как-то, уже курсе на пятом, Жасым признался, что при поступлении боялся, что кто-то сможет перевести его имя на русский – оно означало «чечевицу» и было чем-то вроде шутки то ли от родителей, то ли от более старшего поколения. Я тогда посочувствовал ему, но не спросил, в чем состоит эта шутка – и всегда жалел об том, что был ленивым и нелюбопытным. Но снова поговорить о личном нам так и не удалось – летом девяносто первого Жасым, так и не окончив аспирантуру, уехал в свой солнечный Казахстан по каким-то неопределенным обстоятельствам и в Москву не вернулся. Я же лишь надеялся, что он не заполучил там такую порцию национального суверенитета, которая была не совместима с жизнью. У граждан вновь созданных на обломках Союза стран вероятность такого исхода была очень велика.