Петра бранят за уничтожение патриаршества, но даже Хомяков снял с него это обвинение, заметив, что независимость церкви была «уже уничтожена переселением внутрь государства патриаршего престола»[733], который был независим в Константинополе, но не мог быть свободным в Москве. Сам же Петр, конечно, был фигурой, несшей в себе основные христианские инициативы, что так тонко описал Пушкин:

Заметим, что Петр разрешил построение католических и протестантских храмов в России. К сожалению, русские самодержцы после Петра не несли в себе этой религиозной харизмы, более того, после знаменитой формулы «православие, самодержавие, народность» по сути выступили против надконфессиональной роли государства и окончательно превратили Церковь в один из департаментов государства. Тут, конечно, стоит отметить, что даже такой мощный реформатор как Столыпин не решался уничтожить Синод, понимая, что в России существует не одна православная церковь, а много конфессий, да и других религий. Поэтому ему как человеку, пытавшемуся разрешить многие проблемы одновременно, не хотелось давать преобладание одной конфессии. Но тем не менее свобода Церкви была необходима как воздух, и все начало ХХ в. православная церковь пыталась отвоевать себе пространство свободы по отношению к власти. Увы, противостоять государству церковь так и не сумела. И в конечном счете крушение империи ударило и по церкви. Как пишет американский исследователь Джемс Каннингем: «Церковь была неспособна спасти царство и династию от врагов, то есть выполнить свою историческую миссию»[734]. В чем же причина (помимо исторической традиции), по мнению исследователя? Он пишет: «Государство боялось в Церкви, как и в других областях политической и общественной жизни, открытого форума, оно боялось, что Церковь может выступить против правительства»[735]. Как увидим, этот страх был присущ и советскому и постсоветскому государству, всегда боявшемуся открытого форума, а главное – значительных людей. Это страшным образом сказалось и на судьбе отца Александра.

Пока Бог в советское время писался с маленькой буквы, то советский читатель мог воспринимать фразу поэта о Петре как старинную манеру выражения, но для Пушкина это было очень серьезно. Преисподняя небытия означала не только истребление русских мыслителей и писателей, но массовые расстрелы священников, чтобы не было возврата к христианству, которое, худо ли, хорошо ли, но устанавливало и поддерживало нормы нравственной жизни. Понемногу возрождавшаяся в хрущёвское время интеллигенция снова искала этих норм, чтобы можно было противопоставить их людоедству сталинского режима. И конечно же это должны были быть не «ленинские нормы партийной жизни», ибо лагеря уничтожения (скажем, «харьковские и кубанские застенки, холмогорский “лагерь смерти”»[736], по определению С.П. Мельгунова), расстрелы заложников были организованы по распоряжению и с благословения Ленина. В августе 1920 г. Ленин писал Склянскому: «Под видом “зелёных” (мы потом на них свалим) пройдём на 10–20 вёрст и перевешаем кулаков, попов, помещиков. Премия: 100.000 р. за повешенного»[737]. Казни священников были чудовищны: их сажали на кол, распинали, топили, закапывали живыми в землю. За десять лет, примерно, с 1918 г. было уничтожено около сорока тысяч священников. Задача большевиков, которую они не скрывали, была уничтожить веру в Бога, а для этого, как важный элемент этого действа, уничтожить храмы и священнослужителей. В результате они добились очень многого. Патриарх Тихон практически был забыт, хотя это был первый после Синода русский патриарх, показавший возможность и пример стойкости русскому духовному сословию, осудивший большевистский террор: «Зажигаются страсти. Вспыхивают мятежи. Создаются новые и новые лагеря»[738]. Последние годы жизни патриарх провел в чекистской тюрьме. Сервильность русского православного клира, затравленного до ужаса, увеличилась в разы, думали в основном о выживании, а не о Боге.