Всякий раз сигнал получался разный, не похожий на вчерашний: чаще всего – бодро-отрывистый, иногда – торопливый, порой – протяжно-скучающий, а когда Толя влюбился в Риту Званцеву, вожатую третьего отряда, – горн зазвучал загадочно и нежно. Кудряшина тогда вызвала Анаконда и строго объяснила, что в его возрасте любовь, да еще к девушке, которая старше на целых пять лет и учится в пединституте, – дикая глупость, бесперспективная трата чувств. А если он будет и дальше бросать по ночам в Ритино окно цветы, которые преступно украдены с клумб дачников, написавших три жалобы, она, как директор, несмотря на Толины музыкальные таланты, выставит его из лагеря с волчьей характеристикой.

Кудряшин исчез из лагеря за неделю до конца смены, и горнить было поручено парню из второго отряда, но у того получалось какое-то позорное металлическое кудахтанье. Мы смеялись и дразнили неумеху. К следующему сезону «Дружбу» радиофицировали, и горн теперь звучал из репродукторов, развешенных на столбах или под коньками спальных корпусов. Звуки изо дня в день получались совершенно одинаковые, какие-то чересчур правильные, скучные и неживые. Услышав механическое «Вставай, вставай дружок!», вскакивать, как раньше, не хотелось, наоборот появлялось желание повернуться на другой бок и дремать дальше. Этим летом, в первую смену, Кудряшин приезжал проведать родной лагерь. Он был в фуражке с зеленым околышем, в парадной военной форме, на погонах – буквы ПВ и широкие золотые лычки. На его груди, кроме выпуклых значков с циферками, красовалась серебряная медаль. Я рассмотрел на ней бойца в длинной шинели, стоящего с автоматом у пограничного столба. Толино лицо рассекал большой шрам, похожий на лиловую сороконожку, и он как-то странно, со скрипом, переставлял правую ногу, обутую в негнущийся, без единой морщины начищенный ботинок.

– Ух, ты! – изумлялся Кудряшин, озирая изменения, случившиеся в лагере.

Прибежала, запыхавшись, Рита, обняла Толю и почему-то заплакала. Она к тому времени окончила институт, стала Маргаритой Игоревной, вышла замуж и заведовала нашим новым клубом, где жила в отдельной комнатке с дочкой, едва начавшей ходить. Муж почему-то никогда ее не навещал.

– Видно, объелся груш… – глумился ехидный Голуб, который поначалу к неудовольствию Эммы набивался к Званцевой на вечерний чай, но безуспешно.

Пришла оповещенная Анаконда, она с удивлением посмотрела на заплаканную Риту, та сразу же отстранилась от Кудряшина, вытирая платком слезы. Потом начальница со строгой благосклонностью окинула взглядом бывшего горниста и громко, так, чтобы слышали все столпившиеся вокруг, произнесла: