Холода и жесткости скальных рёбер, как и хлёстких ударов ветра, и медных соленых брызг на лице, она почти не чувствовала. Разум, оглушенный крепкой можжевеловой настойкой и леденящим страхом, был мутнее морской воды в разгар шторма. Она ждала своей участи, потому что верить разучилась давно, а надеяться – в ту самую минуту, когда Совет выбрал очередной невестой старшую дочь слепой и выжившей из ума старухи. Когда её, обезумевшую от ужаса, волокли из избы, а в роскошное венчальное платье одновременно вцепились три пары худеньких ручонок.
Всё случилось внезапно. Чёрные крылья, выпроставшись из облаков, взметнули песок и брызги. Когтистые лапы ухватили крепко, почти больно. От ужаса она зажмурилась и почувствовала, как отрывается от холодной скалы и ныряет в терпкий морской воздух. Крылья хлопнули над головой, как влажная простыня на ветру. В эту самую минуту отчаянная надежда ударила, заставив содрогнуться: а что, если он пощадит?
Лучше бы её не было, этой надежды.
2
2
Когда-то Катя Мышкина любила суровую уральскую зиму. Снег крахмалисто пел под валенками и полозьями санок, гроздья рябины стыли во льду, как в хрустальных бокалах. Отражаясь от наста, зимнее солнце слепило до слёз.
Папа бежал впереди на лыжах – молодой, весёлый и ловкий. Когда он стаскивал лыжную шапочку, в иссиня-чёрных волосах блестели снежинки, а не седина. Мама улыбалась и махала им красной узорчатой варежкой…
Здесь всё было по-другому. Влажный морской воздух делал мороз нестерпимым. Выйдя зимним утром во двор, она судорожно хватала ртом воздух, как рыба на песке. Крыши щетинились мелкими сосульками, острыми, как акульи зубы. Узкие прямые улицы, нарисованные по линейке императора, тонули в грязных сугробах. Метель неслась по тротуару, как коварное морское течение, вливалась в подворотни и крутилась там в ведьминой пляске. Вдоль домов протаптывали узкие тропинки, но с крыш со скрежетом и свистом срывались куски льда, норовя проломить голову зазевавшемуся прохожему. Остров, казалось, застрял в далёкой и страшной блокадной зиме.
Про блокаду Катя узнала от папиной сестры тёти Зои. Мысленно возвращаясь в прошлое, она говорила медленно и тихо, словно давая собеседнику время оборвать страшный рассказ на полуслове. Её голос в такие минуты звучал влажно и глухо. Она была старше отца на двенадцать лет, но выглядела, как его мать. В сущности она и была ею – после смерти родителей Зоя стала для него всем. Отец чувствовал себя виноватым перед одинокой сестрой: он женился и остался на Урале, покуда не старая ещё Зоя доживала свой печальный век в квартире на Васильевском острове.