Бедная куртизанка была замучена до полусмерти. Волосы её поседели, она превратилась в скелет, обтянутый кожей, и оковы её были тяжелее, нежели она сама. Если она в жизни и вкусила радостей, то дорогой ценой за них теперь расплачивалась. Те, мимо которых её вели, рассказывали, что она так громко плакала и кричала, что сжалился бы над ней самый яростный её мучитель. В церкви пришлось заткнуть ей рот, и она грызла кляп, как ящерица палку. Потом палач привязал её к столбу, чтобы поддержать, ибо она падала с ног от слабости. И вдруг откуда-то взялись у неё силы, она сорвала с себя верёвки и бросилась бежать по церкви и, припомнив прежние свои привычки, весьма проворно вскарабкалась на хоры, порхая, как птица, вдоль колонок и резных фризов. Ещё немного, и она спаслась бы на крышу, но какой-то страж выстрелил в неё из арбалета и всадил ей стрелу в щиколотку. Столь велик был страх бедной девки перед костром, что даже с такою, почти совсем отбитой, ступнёй она ещё долго бегала по церкви, невзирая на свою рану, наступая на раздроблённую кость и обливаясь кровью. Наконец её поймали, связали, бросили в телегу и повезли к костру. Криков её больше никто не слышал. Рассказ о беге её по церкви утвердил в народе веру, что она действительно дьяволица. Нашлись такие, что клялись, будто летала она по воздуху. Когда городской палач бросил её в огонь, она раза два-три высоко подпрыгнула и упала вглубь костра, который горел весь день и всю ночь.

На следующий день вечером я пошёл взглянуть, осталось ли что от этой женщины, столь нежной и любящей, но ничего не нашёл, кроме маленького обломка грудной кости, сохранившего, несмотря на столь сильный жар, ещё некую влажность, и, по словам горожан, кость эта ещё трепетала, как женщина, охваченная страстью. Я не сумею передать тебе, дражайший сын, какое великое огорчение лежало бременем на моей душе ещё не менее десяти лет, ибо не мог я забыть этого ангела, загубленного злыми людьми, и всечасно видел перед собой глаза, полные любви; словом, неизъяснимая краса бесхитростного этого создания сверкала и днём и ночью в моей памяти; я молился за оную женщину в церкви, где её терзали. Наконец скажу и то, что не мог я без содрогания и ужаса смотреть на великого пенитенциария Жеана де ла Гэ. Он умер, заеденный вшами. Проказа покарала судью. Огонь сжёг дом и жену менялы Жеана. И всех, причастных к тому костру, постигло наказание.

Всё это, мой возлюбленный сын, и породило у меня те мысли, какие я изложил здесь, дабы они навсегда служили правилом поведения в нашей семье.