Куршаков сидел в теплушке, где помещалась охрана, и дрожащими, скользкими от дождя пальцами перебирал содержимое своего злополучного пакета – продовольственный аттестат, письмо из тюрьмы в адрес лагерей, куда он вез этап, и список, список, список. И из всех бумаг, из всех строк он видел только цифру 192. А 191 арестант были заперты в закрытых наглухо вагонах. Промокшие люди ругались и, стащив с себя пиджаки и пальто, старались подсушить одежду на ветру у щели дверей вагона.

Куршаков был растерян, подавлен побегом. Конвойные, свободные от наряда, пугливо молчали в углу вагона, а на лице помощника Куршакова, старшины Лазарева, отражалось попеременно все то, что было на лице его начальника – беспомощность, страх…

– Что делать? – сказал Куршаков. – Что делать?

– Дай-ка список…

Куршаков протянул Лазареву несколько измятых, сколотых булавкой бумажных листков.

– Номер шестьдесят, – прочел Лазарев. – Онже Берды, статья сто шестьдесят вторая, срок десять лет.

– Вор, – сказал Лазарев, вздыхая. – Вор. Зверь какой-то.

Частое общение с воровским миром приучило конвойных пользоваться «блатной феней», воровским словарем, где зверями называются жители Средней Азии, Кавказа и Закавказья.

– Зверь, – подтвердил Куршаков. – И говорить-то, наверное, по-русски не умеет. Мычал, наверное, на поверках. Шкуру с нас, брат, снимут за этого… – и Куршаков приблизил листок к глазам и с ненавистью прочел: – Берды…

– А может, и не снимут, – внезапно окрепшим голосом выговорил Лазарев. Блестящие бегающие глаза его поднялись вверх. – Есть одна думка. – Он быстро зашептал в ухо Куршакову.

Лейтенант недоверчиво покачал головой:

– Не выйдет ведь ничего…

– Попытать можно, – сказал Лазарев. – Фронт-то небось… Война небось.

– Действуй, – сказал Куршаков. – Здесь простоим еще суток двое – я на станции узнавал.

– Денег дай, – сказал Лазарев.

К вечеру он вернулся.

– Туркмен, – сказал он Куршакову.

Куршаков пошел к вагонам, открыл дверь первой теплушки и спросил у заключенных – нет ли среди них человека, знающего хоть несколько слов по-туркменски. В теплушке ответили, что нет, и Куршаков дальше не ходил. Он перевел с вещами одного из заключенных в ту теплушку, откуда бежал арестант, а в первый вагон конвойные втолкнули какого-то оборванного человека, охрипшего, кричащего что-то важное, страшное на непонятном языке.

– Поймали, проклятые, – сказал высокий арестант, освобождая беглецу место. Тот обнял ноги высокого и заплакал.

– Брось, слышь ты, брось, – хрипел высокий.