Заколыхались свечи. Музыка играла. И красивые слова, как цветы, распускались и увядали, не успев надоесть. Как ждала она их! Ах, это теплое дыхание во сне. Триста, нет, шестьсот щемящих ударов. И вечность. И что с ними? Что с ней? Что с ним? Пелена. Но вот они одни, и она – роскошная женщина с жемчужными россыпями смеха – шепнула только: «Погаси свет». И зажглась луна.

А через неделю, сладкую неделю греха, съездила к маме за Димкой. И сын сразу спросил:

– А где наш Дима?

И каждый вечер пили чай. Он его так хорошо заваривал. Аромат колыхался в комнате. И звенел чистый Димкин смех. И эта мимолетность головокружительного забытья.

– Дима сказал, что если я буду слушаться тебя, он станет моим папой.

– Когда он тебе это сказал?

– Давно уже, после Нового года. Помнишь, ты тогда печатала на машинке, а я с ним ходил в магазин… Только он просил не говорить тебе.

– А ты сказал, – она не узнала свой голос.

Потом они съездили на субботу и воскресенье к маме. Мама долго глядела на нее, на него, на Димку и вдруг быстро-быстро заморгала: «Надо Пете написать, чтобы приехал».

Возвращались – деревья пылали как хрустальные люстры, опущенные на золотых лучах с ослепительно голубого неба. Истребители царапали чистый небосвод. И февраль тер лица наждаком, лез ледяными ладонями под рукава и за шиворот. Галки мерзли. Он уехал на месяц в командировку. В марте они должны расписаться. Как долго и как страшно мало осталось ждать!

– Мама, а Дима где?

– Он в командировке, малыш.

– Он сказал: если я буду слушаться тебя, он станет моим папой.

– Спи, спи, сыночек…

Ах, это теплое дыхание во сне…

***

…И вот уже Хенкин стучит вилкой по рюмке:

– Друзья!

– Прекрасен наш Союз! – сладко шепчет Нигугу.

– Друзья! В термодинамике критическим состоянием называется такое состояние…