– Ты прав, – вздохнула Сестра. И снова сияющий взгляд. Или мне показалось?

– А ребенок?

– Нет ребенка.

Некоторое время шли в тягостном молчании.

– Уж лучше голодать, чем что попало есть, – сказал Рассказчик.

– Поглядела бы я на тебя! – сорвалась Сестра и заплакала.

– Да нет, я что, я ничего. Прости, ради бога. Это Омар Хайам, – ретировался Рассказчик. – Слова нельзя сказать. Все, замолкаю. Пардоньте.

– У тебя дети есть? – спросил я Рассказчика.

Тот помрачнел и ответил:

– Entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem. Так говорили древние. Сущность не умножается без необходимости.

– Ой, Рыцарь ты мой, Рыцарь! В каких краях был, кого защищал? – с надрывом спросила вдруг Сестра. Мне показалось, что я участвую в какой-то пошленькой пьеске с адюльтером и душераздирающими воплями. Как-то не вязался тон ее восклицания и смысл его со всем, что она пережила за это время без нас. Хотя – сколько прошло тут времени, кто его замечал, кто его отмерял?.. Мы остановились и сели передохнуть на какие-то ящики. Сестра двигалась с трудом.

– Как это все далеко! – пробормотал Рассказчик. – Как далеко!

– Не вытерпел. Что, баню в Галерах вспомнил? – спросил Боб.

– Да иди ты сам в баню! Кто про что, а вшивые про баню. Сдалась мне твоя баня. Ты про баню лучше жене своей расскажи. Кстати, Сестра, где она, жена его, а то Боб достал нас в пути, где да где его ненаглядная, а сейчас спросить стесняется.

Сестра пожала плечами.

– Да тут где-то. Где ей быть? Жены, они всегда под боком.

– Рассказ один вспомнил, – продолжил Рассказчик. На него опять нашел сказительный зуд с непременным атрибутом морализирования. – Маленький такой японский рассказик, миниатюрный и прелестный, как все японское.

– Кончается харакири, – предположил я.

– А что, у этого писателя даже о харакири написано совершенно изумительно. Я имею в виду Акутагаву. А вот Мисима, например, так даже сам наглядно показал, как надо всем писателям ставить точку.

– Ну, знаю, – сказал Боб.