Он выругался, спрыгнул с табурета и, оступаясь и ругаясь на ходу, направился к верещащему телефону стремительно, желая прервать, прекратить, придушить этот безобразный звук.

– Да! – рявкнул он.

– Господи!

– Кто это?

– Это Юля, что ты орешь мне в ухо…

– Не вовремя звонишь.

– Глеб у тебя?

– Какой… Глеб? А что Глеб? Нет, откуда? Причем здесь Глеб!

– Глеб домой не приходил с утра, днем мне позвонил и сказал, якобы его сокурсник на именины пригласил.

Акстафой лихорадочно кивал головой, поторапливая ее слова, и только Юля Лукьяновна Акстафой, его бывшая жена, кончила говорить, как он взорвался, надсадно провыв, проскулив в трубку:

– Нууу? И что-о! Пусть развеется с однокашниками! Авось, он девку найдет, женится и к ней на иждивение переберется.

– Ты послушай, Леша, сам знаешь, Глеб не компанейский. Он мне недавно только сам говорил, что подружиться не может…

– У меня забот полон рот, некогда разговоры разговаривать! У тебя, ей-богу, катастрофа по любому поводу – или без оного!

Акстафой притопывал ногой, левой, потом правой, и курил, курил безотрывно, исступленно, кипуче, ища, куда стряхнуть пепел.

Ткнул окурок в большую братскую могилу пепельницы – тесной, как сам мир, где все возвращается в бога.

– Ты на часы смотрел, Леша?

– А что часы? Половину десятого показывают.

– Когда Глеб в последний раз куда уходил? Да еще чтобы так надолго!

– Может, у молодежи праздник заладился. А подружиться он не может ни с кем, потому что ему мать прохода не дает – как фашисты блокадникам.

– А как Глеб один до дома поедет? На улице темень, в окно сам посмотри.