Эшлинг достала из сумки блокнот, села на одну из кроватей и, низко склонившись, начала что-то писать.
Элизабет ходила вокруг кругами:
– Но ты же понимаешь, твои убеждения происходят из Килгаррета. Ты сама говорила, что все живут в тени Церкви. Ты постоянно думаешь о грехах, веришь в души, рай и чистилище. Ну, если у него есть душа, то она отправится в чистилище, а после Судного дня души из чистилища вполне могут попасть в рай. И возможно, мы сумеем его покрестить, пока он еще во мне. Мы ведь про крещение не подумали? Эшлинг, не будь такой бессердечной… Почему ты со мной не разговариваешь? Почему не отвечаешь?
Эшлинг передала ей блокнот.
В конце нашего восьмичасового разговора ночью в четверг мы договорились, что если в последний момент у тебя возникнут сомнения или беспокойство, то я НИЧЕГО не скажу. Ты больше всего боялась, что я отговорю тебя от этой затеи или что ты сама найдешь отговорку. Ты заставила меня поклясться, что, несмотря на любые провокации, я не скажу ни слова. А теперь заткнись уже, ради бога!
Элизабет зажмурилась и хохотала, пока из глаз не потекли слезы.
– Ты восхитительна, абсолютно восхитительна! – воскликнула она. – И как я жила без тебя столько лет?
– Не знаю, похоже, за столько лет от тебя мало что осталось, – ответила Эшлинг, и они обе засмеялись.
Эшлинг помнила, что, поднимаясь по ступенькам дома, где жила миссис Норрис, чувствовала себя хуже, чем идя на исповедь после первых «тренировок» с Недом Барреттом. Элизабет сказала, что атмосфера в том месте царила такая же странная, как в их доме, когда мама и отец решили развестись. Эшлинг утверждала, что не молилась, стоя на коленях в прихожей, когда Элизабет поднялась наверх, и что эта лживая старая корова миссис Норрис врет, будто видела, как она заплакала с четками в руках, услышав, что все закончилось. Элизабет возразила, что миссис Норрис наверняка слышала, как Эшлинг молилась, иначе откуда бы ей знать слова «Славься, Святая Царица», ведь она не католичка! И не могла бы придумать молитву, если бы не услышала слов.