— А я кто?

Ответа на него я не знал, поэтому мне было трудно быть самим собой. Хотелось заверить всех, что я — прежний старина Фрэнк, и все хорошо. (Но я же не прежний, и ничего не хорошо.) Сморозив очередную чушь, я, разумеется, сразу увидел, что ляпнул что–то не то. Достаточно было взглянуть на озабоченные лица родственников; они посматривали на меня искоса, будто не могли сфокусировать взгляд из моей физиономии, — всем было неловко слушать, что я несу. Именно в этом и заключалась проблема: я перестал быть собой. (Несоблюдение условий контракта называется невозможностью исполнения; в этом суть моей беды: я произносил слова, которых прежний, еще не попавший в авариу Фрэнк ни за что не сказал бы.) Отчетливо я помнил одно; до аварии меня звали просто Фрэнк. А теперь стали называть полным именем — Фрэнклин. Я утратил собственную личность, зато приобрел еще один слог[6].

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ РАЗУМА

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ РАЗУМА

Мой утратил всякую адекватность.

Я глянул в зеркало и не узнал себя: на меня смотрел одутловатый чужак; отекшие, налитые кровью глаза, вместо зубов — редкий штакетник, щеки чудовищно вздулись. Мир, в котором я очутился, был не лучше. Куда ни бросишь взгляд — всюду предупреждения об опасности. Пронзительно верещали аппараты, призывая сновавших по коридорам врачей. «Осторожно! Скользко!» — вопили надписи на полу. Доносившиеся из дальних коридоров крики немедленно пресекались. Каждое принесенное мне лекарство сопровождалось списком предостережений длиной с русский роман. Над красной пуговкой виднелась надпись: «Кнопка экстренной помощи».

Мой организм то и дело впадал в панику, заставляя меня беспрестанно жать на эту кнопку. Поначалу я так и делал. Кнопку отключили. Тогда я принялся вопить: «Помогите! Помогите! Я не помню, кто я!» Мне тут же что–то вкололи, словно придушив панику тысячью одеял, и я стал для всех недоступен. Хорошо бы кнопку снова подключили. Мне так ее не хватает.

Во мне образовалась каша из чувств и гормонов, отчего ужас только нарастал. Авария вдребезги разнесла три банки с этикетками «Печаль», «Радость» и «Безумие», и их содержимое расплескалось, образовав дикую смесь. Мне хотелось смеяться, плакать и визжать одновременно. Вдобавок нервные волокна, прежде шедшие по телу каждый своим путем — к ушам, глазам, носу и рту, — теперь перепутались и сплелись в косицу. В результате если окружающее виделось мне в зеленых тонах, то любая еда на вкус отдавала рыбой, а уши лопались от чьих–то воплей; если же все становилось синим, то я ощущал запах сыра, а в ушах звучала музыка. Доктор Миллз заверил меня, что эта синестезия — всего лишь попытка мозга отыскать новые пути к воспоминаниям о прошлом. Мои разум и чувства пришли в такой сумбур, что однажды, когда доктор Миллз пил кофе и над чашкой поднимался парок, я услышал в нем низкую басовую ноту, пробудившую во мне ответный отклик; с великим смятением я обнаружил, что нспытываю… страстное влечение. Вслушиваясь в кофе доктора Миллза, я понял, что чувства куда навязчивее воспоминаний[7].