По окончании церемонии госпожа Антонеску проявила желание побеседовать с женщинами и погладить по головке цыганят. Идея оказалась не вполне благоразумной. Людям не нравилось, чтобы особы, принадлежащие к иной социальной категории, заговаривали с ними, объясняли им, что хорошо и что плохо, учили их уму-разуму. Меньше всего у них было любознательности: они вовсе не желали знать, что творится в умах господ, разъезжающих на легковых машинах. Знали, что эти господа живут совсем иначе, чем они, в центре города, где улицы замощены, где есть и электричество и теплая вода. «Чего это они к нам пожаловали? Чего ради марают брюки нашей грязью? Ведь на фронт-то идут не их сынки! По какому же праву они объявились и пустословят здесь, перед нами? Если уж так говорить хочется, так пускай себе зовут своих присных, тех, у которых улицы мощеные, пусть с ними и беседуют… Отчего они не поговорят с такими, что не таскают воду из колодца? Или с теми, у которых дома приемник?»

Горести и беды принадлежали им и только им, и они не любили слушать, как об этих горестях и бедах систематически и спокойно, в порядке важности, упоминают ставленники властей. «Вопросы городского освещения, обеспечения уличной гигиены и санитарии, канализации улиц находятся в центре забот городского благоустройства, ими интересуются все, от самого скромного служащего и до министра…» С помощью этих, новых для них, слов, беды, отравлявшие им существование, превращались в нечто преходящее, лишенное всякой важности. Они по опыту знали, что служащие и высокопоставленные особы и не думают ликвидировать огорчения бедноты, а только выражают их другими словами, чтобы бесконечно лукавить и обманывать людей, и поэтому чувствовали себя оскорбленными, выслушивая все эти выступления, которые произносились спокойно, размеренным тоном, уснащенные более или менее цензурными шуточками. Они знали, что грубые шутки предназначались специально для них, — чтобы и они кое-что поняли; именно с этой целью и старался господин городской голова назвать заднюю часть тела ее самым настоящим и самым непристойным именем. Когда же то или иное должностное лицо начинало колотить себя кулаком в грудь, утверждая, что замощение улиц Лупяски стало целью его жизни, людей охватывало возмущение: любовь со стороны властей сердила их куда больше, чем неприкрытое равнодушие. Они с насмешкой смотрели на велеречивого оратора, бьющего себя кулаком в грудь: «Полюбуйтесь-ка на него… Того и гляди, ночами не спит человек — и все из-за нас. Хороший парень, душевный!.. Ишь, как переживает!»