Теперь я, кажется, понимаю, что искать истинно потустороннее надо не по ту сторону жизни, а по ту сторону человеческого сознания… И то, что я принимал за стремление к смерти, может быть, было стремлением к новой, наверное, навеки недоступной сфере, существующей или не существующей где-то в стороне от обычного течения человеческой судьбы.

Какая же сила создала меня?.. Почему во мне она казалась моей, а по результатам — не моя, а чужая?

Что же в нас вечно? Не ум — ум ограничен; не душа, не индивидуальность — они слишком ничтожны для этого. Но что? Что? Неужели?!. Нет, не может быть. Весь ужас в том, что в течение жизни я не открыл в себе то, что в нас действительно вечно, не увидел его, не познал, не соединился с ним! Пусть оно скрыто в нас, почти непознаваемо, зачеловечно, но оно должно быть…

Прощайте… Мне — конец… Ненавижу… Сумма углов треугольника равна ста восьмидесяти градусам… Производная от sin х равна cos х…

Крах

Крах

Здоровая, толстая девка лет восемнадцати Катя приехала в Москву из-под Смоленска сдавать экзамены в Станкостроительный институт. Остановилась она у деда и тетки в старом, кривом доме. Отвели они ей маленький серый уголок: кровать и тумбочку у окна. С аппетитом забравшись туда, Катя вскоре принялась за зубрежку. «Только бы не нагадила где-нибудь», — думал дед. Но Катя любила лишь подолгу обтираться по утрам полотенцем, поводя спиной. И еще любила повторять: «Закат — розовый, как и мое тело». Так она говорила — вечерами, когда вглядывалась в пространство, в далекое пламя на горизонте. Обычно же она редко смотрела на окружающее, а всегда вниз, чаще всего на свои колени.

Некоторые удивлялись, почему так, но дед считал это обычным делом. «Только бы не нагадила», — пугался он. Дед любил раздеваться почти догола и в таком виде, бородатый, в одних трусиках, шумно играл во дворе в домино.

Катина тетя придерживалась других взглядов на жизнь. «Только поступи в институт, Катенька», — науськивала она племянницу. На третий день тетя показала ей инженера, живущего в соседней квартире. Он был жирный, необычайно важный, хотя и бегал все время вприпрыжку. Катя смотрела на него, и от мысли, что и она может быть такой же великой, медленные и смачные, как навоз, капельки пота выделялись у нее на лбу. «Он никогда не раздевается», — шептала ей на ухо тетка.

Катино сердечко сжималось. Ей очень хотелось увидеть инженера голым. Кате казалось, что тело у него такое же серьезное и страшное, как само правительство или как мысли, таившиеся под его массивным, инженерским черепом.