Но пора уже мне было с Ангелом прощаться: хватит, наговорились. Да и тьма сгущалась, а я по убожеству моему еще с детства во тьме любил один быть. «Пора, пора окунуться», — думал я, как бы завертываясь в темноту.

Ангелок между тем на ушко мне тайны деградации стал шептать; слушал я его недвижно, почти на одной ноге, смысл их во свою тьму впитывая. И удивительный нонсенс: все понимал, как будто уже давно чьей-то рожей ко всему этому был предназначен.

Ангел кончил рвано, внезапно и вдруг… полетел… Но самое неуютное, что не из окна, а в дверь; дверь очень неприятно, сама собой, отворилась, и он, чуть приподняв ручки, полетел по лестнице вниз… Весь видимый мир приобрел какой-то сдвинутый и неожиданный смысл, когда я увидел этого толстого, потрепанного человека, чуть приподнятого над лесенкой и летящего вниз… Да и сам-то я был хорош. Даже губки мои дрожали от тайн. И стали уже это не губки, а комок исчезающей нежности. Я ими сам в себя всасывался…

Вскоре очутился я один на один с собой, в одиночестве. В сладеньком комочке из пространства и так называемых предметов. И я сразу понял, запершись на два ключа, что этот комок — мой и я в нем могу такие кренделя выкидывать, что и черту в его вселенной под стать.

Тайное обратить в реальность я захотел сразу, бесповоротно. В эту же ночь. Разделся. Поглядел на тельце свое в свете сознания, заплакал, посмотрел в окно и содрогнулся мягкостью оттого, что почувствовал, что сейчас все рухнет. Скорей бы, скорей. Я знал, что вверх нельзя, нет утоления, и я замер, ожидая, как Господа, падения мира сего.

…Тсс… Тсс… Вот оно… Тсс… Тсс… Сколько прошло миллионов лет? Или три секунды?.. Вот оно… И я шипел всему миру, шипел… Оттого, что ничего не было, кроме разрушения, о котором можно было только шипеть, шипеть, а не кричать и плакать… Но это пронеслось так мощно, хотя и невидимо…

Без боли ломались кости, с воем распадалась душа… Рушился мир, вместо которого горели огненные думающие точки… Везде… Везде… В самом распаде звучала музыка, музыка ломающейся вселенной, выталкивающих мыслей, музыка краха.

Я уже не знал, кто я и где я. Да и видимость была невидимая. Даже рыл, рыл не было!.. Но вдруг очнулся я в странной комнате, немного напоминающей виденный мной когда-то музей, — и в ней, в кресле, сидела моя старая подруга, немного располневшая.

Себя я не видел, но чувствовал, что существую. Она же меня узнала и не скрывала своего предубеждения. «Теперь я тебя скушаю», — сказал я, приблизившись к ней. Она плюнула мне в лицо и стала раздеваться. Тело у нее было сочно-белое. Скинув тряпки, она растянулась, дрожа ляжками, на огромном блюде, лицом вниз… Рядом на столе лежали розовые, как живые поросята, ножи. Подошедши, стоя я стал кушать, отрезывая от ее боков ломтики свежего, точно замороженного мяса. Увлекшись, я не заметил, что около меня стоит ее дух и он как-то странно на меня смотрит. Мне даже показалось, что он завидует и не прочь сам полакомиться. Потом, когда я проглотил по кускам ее голову, мы стали с ним препираться, и он утверждал, что этим нельзя насытиться. Мы сели за стол и стали играть в карты.