Мы так и назвали эту главу — «Эфирная поступь», потому что это подходит к Александру Ивановичу.
Эфирная поступь Одоевского замечена и друзьями-декабристами, и Огаревым, и Лермонтовым.
Гениальный читатель
«Огарева Воспоминания я читал с наслаждением и очень был горд тем, что, не знав ни одного декабриста, чутьем угадал свойственный этим людям христианский мистицизм».
33-летний Лев Николаевич Толстой читал Лермонтова, Огарева, знал многих современников Грибоедова (например, С. И. Мазаровича, первого начальника писателя-дипломата по его персидской службе (см. [Маковицкий, кн. 2, с. 276]); наконец, Толстой встречался с вернувшимися декабристами, с теми, кто расстался с Сашей Одоевским в далеких 1830-х годах, больше его не видел, и лишь на поселении оплакал своего поэта, как и многих товарищей.
Автор «Севастопольских рассказов» встречался с Волконским и другими, кто 30 лет спустя вернулся в родные места…
Как это ни парадоксально, поколение Толстого проще находило общий язык с посланцами прошлого, чем Лермонтов — со
1860-е, оказывается, куда более похожи на 1820-е, чем 1840-е. История сделала виток — упадка, усталости, николаевской тишины нет и в помине. Опять подъем, снова надежды — и молодежи 1860-х очень понятны молодые старики, возвращающиеся из Сибири.
Как пришелся бы им по душе Одоевский, если бы всего лишь 54-летним возвратился из ссылки.
Но не судьба!
Его — навсегда молодого — теперь представляют новой, молодой России Лермонтов, Огарев.
Наконец, Лев Толстой. Впрочем, не сразу: пока что
Кроме московских встреч с амнистированными людьми 1825-го, Толстой всю жизнь хранил кавказские воспоминания (май 1851 — январь 1854 г.), использовал их в «Казаках», «Кавказском пленнике», «Хаджи-Мурате» и многих других сочинениях: «Кавказ принес мне огромную пользу».
«Край… в котором так странно соединяются две самые противоположные вещи: война и свобода».