— Себе, главным образом, — а кому мы еще нужны? — бормочу я убедительно и зачем-то добавляю: — В четвертом классе я очень любила одного мальчика…

— Ха-ха, — усмехается Зина — она вся в ожидании: откроется дверь, и он войдет. — Не надо путать серьезные вещи с детскими игрушками, — наставляет она меня.

— Да, конечно, — соглашаюсь я. Не заявлять же, что во всей моей взрослой жизни не оказалось такой серьезной вещи, с высоты которой я посмотрела бы на свои детские переживания, как на игрушечные.

Шаги, распахивается дверь, и входят Рудаков с Глуховым, внося в нашу комнату шум и движение. Зина начинает суетиться, как будто боится не успеть рассадить гостей и налить чай. Я сижу, не пошевелившись. Рудаков опять принес свой чайник.

— Да брось ты этот чай! — останавливает он Зину. — Мы со своим пришли.

Он наливает всем коньяк.

Глухов смотрит на меня с некоторым вопросом: мол, стоит ему тут сидеть терять время или не стоит. Я отворачиваюсь передвинуть стул, чтоб не отвечать ему на взгляд. Пусть посидит, черт с ним.

— А вы не на машине? — опасливо спрашивает Рудакова Зина, глядя на коньяк.

— Нет, Зиночка, не волнуйся! — успокаивает хмельной Рудаков.

Ах да, у него же еще и машина — это для Зины немалый козырь. Если уж тужиться изображать раскрепощение под заграничные романы, то, по меньшей мере, должна быть машина. Выедут по тряской дороге за город, откинут сиденья, и Зиночка будет закрывать глаза, чтоб не видно было, какую скуку она превозмогает, притворяясь страстной.

— «Милый, сегодня мы поужинаем дома: я купила холодную курицу», — говорю я в кавычках и усмехаюсь, вертя в пальцах свою чашку.

Мужчины недоуменно переглядываются, но Зина меня, кажется, поняла.

— Что такое? — спрашивает Рудаков. У него глаза навыкате и белесые курчавые волосы. Бездарный мужик.

— Холодная курица — это любимая Зинина закуска. Продается в кафе напротив.

— Напротив чего? — спрашивает сбитый с толку Рудаков.

— Вообще напротив, — объясняю я.

Зина язвительно говорит:

— Владимир Васильевич, не удивляйтесь Евиным странностям. Ей бы жилось легче, если бы их было хоть немного поменьше, — угрожающий короткий взгляд в мою сторону. — Она была влюблена уже в четвертом классе. А? Вам не приходилось?

— Мне? Зиночка, всему свое время. В четвертом классе я учился. И в десятом тоже. Потом в институте. Потом кандидатская. И вот, наконец, мне сорок лет — и я свободен для любви! — Рудаков ждет, что его шутку оценят. Зина хохочет и глядит на него с жалким в ее возрасте лукавством.

— Ева, — тихо обратился ко мне Глухов. — Я никогда не думал, что… — сейчас скажет какую-нибудь глупость, жду я. И пока он медлит, пробую угадать, какую именно. «Я никогда не думал, что могу опьянеть от двух чашек коньяку». Или: «Я никогда не думал, что буду заниматься катодами, а теперь, представьте, мне это даже нравится». Или еще какую-нибудь пьяную недомысль. Надеюсь, у него хватит вкуса не сказать мне: я никогда не думал, что мне может понравиться женщина, с которой я вместе работаю. Скорее всего он сам не знает, что сказать после «я никогда не думал, что». Я не помогаю ему. Я без внимания верчу головой. Такая фамилия, Глухов, боже мой, ужас. Все-таки человек похож на свою фамилию, тысячу раз замечала. Под бездарными фамилиями живут бездарные люди. Фамилия Глухов — это, наверное, происходит от какого-нибудь затюканного тугодума, который вечно все переспрашивает. «Ты что делаешь, рыбу ловишь?» — «Нет, рыбу ловлю». — «А, а я думал, рыбу ловишь». Вот ведь не повезет же мне сидеть за одним столом с каким-нибудь там Гранде. Декан у нас на факультете был Гранде. Боже мой, какой был великолепный, породистый мужчина — душа заходилась, когда он властно шел по коридору, и ветер шумел от его походки. Но моя природная фамилия — Паринова, и уже одним этим мне на роду написано, что не сидеть мне никогда за одним столом с Гранде, а сидеть с Глуховым и Рудаковым. И никакая я не Ева, а Дуся, так-то будет вернее. Да, я опьянела, коньяк сильно подействовал.