Год, когда вернулся Суй Бучжао, должен войти в историю городка. Именно той весной в храм посреди ночи ударила огромная молния, и он загорелся. Тушить пожар вышли все жители городка. Зарево полыхало на весь Валичжэнь, в огне что-то взрывалось как снаряды, старики говорили, что это лопаются сосуды, в которых хранились сутры. Будто живые, из плоти и крови, пронзительно стонали в языках пламени старые кипарисы. Вслед за густым дымом взмывали в небо вороны, с грохотом обрушилась деревянная подставка огромного колокола. Кроме потрескивания огня, люди вроде бы слышали ещё какие-то приглушённые звуки. Они становились то громче, то тише, как отголоски большого колокола или доносящиеся издалека звуки рожка. Больше всего поразило людей то, что сообразно этим звукам взмывали вверх и опускались языки пламени. Стоявшие поблизости вскрикивали, опалённые волнами жара, языки пламени далеко тянулись, прижимая к земле красными пальцами тех, кто пытался тушить пожар. Те с охами вставали и уже больше не осмеливались подходить ближе. И стар, и мал — все стояли, остолбенев, с текущими в рот соплями. Такого пожарища отродясь никто не видел. Когда стало светать, храм уже догорел дотла, а потом хлынул ливень, залил пепел и угли, и по улицам густой тушью неспешно разлился поток чёрной воды. Городок погрузился в молчание, молчали люди, не открывали рта даже куры, собаки, гуси и утки. Когда стемнело, все тут же легли спать, по-прежнему не разговаривая, а лишь обмениваясь взглядами. Спустя десять дней на Луцинхэ сел на мель прибывший издалека корабль. Местные в панике высыпали на берег: да, на середине реки застыла большая джонка с тремя кормовыми вёслами. Уровень воды в реке заметно упал, волны легонько плескались об укреплённый дамбой берег, словно прощаясь. Ту большую джонку все помогли вытащить.

Потом село на мель второе судно, потом третье. Произошло в конце концов то, чего люди боялись: русло сужалось всё больше, и по реке уже больше не могли ходить корабли. Люди смотрели на большую пристань и у них постепенно гасли глаза.

Городок обуяла лень. По улицам с глубочайшей печалью в серых глазках носился Суй Бучжао. Суй Инчжи поседел и часто вздыхал. Особенно из-за того, что заглохло производство лапши. Когда река стала мелеть, пришлось остановить несколько мукомольных цехов. Но более всего его печалило то, как изменился мир, что-то словно скручивало сердце днём и ночью. Что же до вернувшегося из морей братца, то тот ещё больше заставлял его сокрушаться и терять надежду.

Однажды две работницы, которые несли корзину с лапшой на просушку, бросили её, суматошно прибежали обратно и заявили, что сегодня высушить её никак не удастся. Ничего не понимающий Суй Инчжи сам отправился на сушильную площадку посмотреть в чём дело. Оказалось, там, на белом песочке, разлёгся в чём мать родила Суй Бучжао и как ни в чём не бывало загорал на солнышке.